Луи Арагон - Гибель всерьез

Молодые ребята: кожаные куртки, голые коленки, автоматы и маленькие дрессированные лошадки из железа, чуть клонящиеся набок. Их немного, но следом движется армия, так что это вопрос нескольких минут. Мы — лекари, оружия у нас нет. Думая об этом, я ощупывал в кармане револьвер, который стянул в польском лагере под Анжером, где разжился и плащом, в котором похож на генерала. Я-то! Всего-навсего лекпом. И вдобавок вольнонаемный. И зачем мне этот дурацкий плащ? Появление немцев мигом сбило в кучу наших ребят, что было разбрелись по площади: одни искали, где бы опрокинуть стаканчик, другие глазели, задрав голову, на витраж со святым Петром, у которого и виден-то только рот да глаз, точь-в-точь как у одноглазого Рено, пятого сынка Мелузины и Реймондина, остальные окна собора слепы, зато вокруг них — фигуры славящих Христа в Судный День. Самое время вспомнить, что Ангулем был стольным городом и у Лузиньянов, после Тайльфера [138] Тайльфер Эмар (ум. 1218) последний граф Ангулемский, через его наследницу по женской линии Изабеллу графство перешло к Лузиньянам. . Но не от эмалевых сине-зеленых крыльев превратившейся в летучего змея Мелузины исходил все нараставший гул. Мы все, санчасть и несколько случайных солдатиков, оказались пленниками. Всего человек сорок. Зеленые архангелы, явившиеся к нам наводить порядок, громко отдавали короткие команды. Что ж, все ясно: нас подержат пока, как форель в садке, а потом заберут, чтобы подать свеженькими. Вдали, следом, ползли танки.

Все заняло минуты две, не больше. Но мы-то прожили будто век. Доктор злобно грыз ногти. Мои медики-студиозусы молились про себя. Мы были наедине с судьбой и с собором святого Петра, к которому при Наполеоне III пристроил две башенки какой-то местный Виолле-Ле Дюк [139] Виолле-Ле Дюк Эжен (1814–1879) — французский архитектор, реставратор средневековых соборов. , руки бы ему оторвать. Я стоял со вспоротым, точно брюхо ножом, сердцем. Не думал ни о романском искусстве, ни о Мелузине, ни о том, что будет сейчас, вот-вот, как только сюда доберутся немецкие колонны. Даже не понимал толком, что так взбудоражило мой молодняк, не было еще сил вникнуть, задуматься: во мне стучало одно: «Неужто Ангулем? Они что, уже в Ангулеме?!» Другие уже сообразили, а я все никак не мог. Когда карты нет, и от самого Дюнкерка не названо ни единого города… и вдруг на тебе, — реальная, живая география, не на планшете… Неужели все-таки Ангулем? Филипп паясничает: «Ангулем, префектура Шаранты, центр епархии, бумажная промышленность, фаянс, литье, прокат, войлок…» Счет на департаменты… Кто представляет себе, что осталось у нас от Восточной Франции? Дижон? Лион? Бургундия? Где сейчас немцы? Значит, все проиграно? За неделю, ну, чуть больше, мы кубарем пролетели от Эвры до Шаранты, не разобравшись, что к чему. И вдруг Ангулем. Нежданно-негаданно — Ангулем. Так зовется хищная птица, что взмахнула крылами на острие судьбы. Я прикинул глубину разверзшейся пропасти. В горле у меня пересохло, пустыми глазами смотрел я туда, на другую сторону — там ты. И я вспомнил…

Март, мой последний отпуск. Подразделение мое стоит лагерем под Сиссоном. Собственно войны еще нет. Я опять и опять вспоминаю последнюю ночь в маленькой квартирке — ты сказала, что тебе и такой довольно, — в темном Париже на одной из узеньких улиц, которые, нам казалось, лучше хранят тайны в своих древних, прекрасных и обветшавших стенах. Я обнял тебя украдкой. Скажешь не думая, а окажется, что сказал со смыслом. Украдкой, краденое, украл то, на что не имел права. То, чего тебе не дают. Я держал тебя в объятиях, как… Да. Как вор. Мы говорили о войне. О войне, которой еще не было, несмотря на кромешную тьму вокруг, разлуки, исчезновения. Несмотря на то, что многих уже посадили в тюрьму. Леон арестован у тебя на глазах, Жанна осталась одна… Я вспоминаю другую войну, ту, окопную, решатся ли они и на этот раз применить газы и сколько продлится эта, тоже четыре или пять лет?.. Когда война затягивается, хуже всех пленным. «А женщинам?» — спросила ты. В стене что-то шуршало. Расскажи мне еще раз, как они приходили с обыском. Тебе и вспоминать не хочется. Я представил себе, что, когда увижусь с тобой, буду уже седым. Я молодо выгляжу в свои сорок два года, а ведь мне сорок два, не так ли? И я обнимаю тебя, крепче, крепче, с ужасающей мужской нежностью. Если я не вернусь, любимая… если окажусь где-нибудь на краю света, в горах, на ледяном ветру, с кровоточащими от тяжкой работы руками, и дни потянутся нескончаемой чередой… я не буду знать, когда всему этому придет конец, и мне будет казаться, что нет смысла, пределов, меры моей пустыне… Да, я держу тебя, как… В грубых крепких руках. В темнице сердца. Воры так быстры на ногу. Но любовь моя уже убегает от меня. Девочка моя, она застонала так жалобно. Господи, наше будущее! Лучше бы нам его не знать.