Джеймс Болдуин - Комната Джованни. Если Бийл-стрит могла бы заговорить

– Я совсем не сержусь. Вы очень добры. Спасибо за ваши теплые слова.

Она довольно улыбается.

– Мужчинам – не только таким молодым, как вы, но и пожилым, всегда нужна женщина, которая говорила бы им правду. Les hommes, ils sont impossibles [66] Мужчины – странные существа ( фр .). . – Она улыбается – приходится улыбнуться и мне этой банальной шутке – и выключает свет. Мы идем по коридору к моей спальне и спасительному стакану. В комнате царит хаос, горит свет, повсюду разбросаны халат, книги, грязные носки, пара немытых стаканов, простыни сбиты комом.

– До отъезда все уберу, – обещаю я.

– Bien sûr. – Она вздыхает.

– Все же, месье, прислушайтесь к моему совету и женитесь. – После этих слов мы вдруг дружно хохочем, и я допиваю виски.

Инвентаризация почти закончена. Мы заходим в последнюю большую комнату, где у окна стоит бутылка. Женщина смотрит на бутылку и переводит глаза на меня.

– К утру вы крепко напьетесь, – говорит она.

– Нет, что вы! Бутылку я возьму с собой.

Конечно, она понимает, что это неправда, но только пожимает плечами. Накинув на голову шаль, она словно обретает официальный статус, однако держится робко. Я понимаю, что сейчас она уйдет, но не могу найти предлог ее задержать. Сейчас она перейдет дорогу, и после ее ухода я останусь один на один с черной и бесконечно долгой ночью. Нужно что-то сказать ей – ей ли? – но я, конечно, ничего не скажу. Мне хочется, чтобы меня простили. Я хочу, чтобы она простила меня. Но в чем заключается моя вина, как рассказать о ней? В каком-то смысле моя вина в том, что я мужчина, а она знает о них все. Ужасное ощущение, что она видит меня насквозь, – я стою перед ней, словно голый ребенок перед матерью.

Женщина протягивает руку, я неуклюже пожимаю ее.

– Bon voyage, monsieur [67] Счастливого пути, месье ( фр .). . Надеюсь, вам у нас понравилось, и, возможно, вы как-нибудь снова приедете погостить. – Она улыбается, глаза ее полны доброты, но улыбка стала более формальной. Одним словом – просто достойное окончание деловых отношений.

– Спасибо, – говорю я. – Кто знает, может, через год и приеду. – Женщина отпускает мою руку, и мы идем к двери.

– Да, еще, – говорит она уже в дверях, – не будите меня, пожалуйста, утром. Просто положите ключи в почтовый ящик. Теперь у меня нет причин рано вставать.

– Конечно, – улыбаюсь я и открываю перед ней дверь. – Спокойной ночи, мадам.

– Bonsoir, monsieur. Adieu! [68] Спокойной ночи, месье. Прощайте! ( фр .) – И женщина ступает в темноту. Но свет из ее дома и моего – как мостик через дорогу. Где-то внизу мерцают огни городка, и до меня доносится шум моря.

Сделав несколько шагов, она оборачивается.

– Souvenez-vous [69] И помните ( фр .). , – говорит она. – Нужно хоть изредка молиться.

И я закрываю дверь.

Ее визит напомнил мне, что до утра нужно многое сделать. Я решаю не пить, пока не отчищу ванную. Сначала оттираю ванну, потом наполняю ведро и мою пол. Ванная – маленькая квадратная комната с одним матовым окошком. Она вызывает в моей памяти нашу парижскую каморку. Джованни вынашивал планы по ее переделке, однажды даже принялся за дело, и какое-то время мы жили среди разваленных повсюду кирпичей и штукатурки. Потом как-то ночью мы вынесли все из дома и оставили на улице.

Наверное, они придут за ним рано утром, может, даже до рассвета, и тогда Джованни в последний раз увидит серое и тусклое парижское небо, под которым мы часто, отчаявшиеся и пьяные, брели, спотыкаясь, домой.

Жизнь в этой комнате словно проходила под водой. Течение времени никак не ощущалось, часы и дни не имели для нас никакого значения. Поначалу наша совместная жизнь была радостной и удивительной, и каждый день приносил новые открытия. К радости, правда, примешивалась боль, а к удивлению – страх, но это началось не сразу, а только со временем, когда стал иссякать первоначальный упоительный восторг. И вот тогда боль и страх всплыли из глубины на поверхность, и мы скользили и спотыкались на них, теряя душевное равновесие, достоинство и гордость. Лицо Джованни, которое, казалось, навсегда врезалось мне в память за эти утра, дни и ночи, стало вдруг обычным, на нем проступили изъяны, оно словно размылось. Свет в глазах потускнел, высокий прекрасный лоб уже не казался таким притягательным. Уголки чувственных губ опустились, словно от лежащей на сердце тяжести. Лицо Джованни стало чужим, а может, я просто чувствовал себя виноватым, и мне хотелось, чтобы его лицо было лицом чужого человека. Я не был готов к изменениям, которые сам же и вызвал.