Генри Миллер - Мудрость сердца [сборник]

Многие деятельные рабочие сегодняшнего мира рассматривают нашу жизнь на земле как чистилище или ад. Они трудятся в поте лица своего и борются за то, чтобы сделать из него рай для человека будущего. Если же они не хотят рассуждать таким образом, то могут признаться, что строят рай для себя – пусть чуть позже. Время идет. Выполняются пятилетние планы, десятилетние. (Динозавры, династии, динамо-машины.) Тем временем зубы портятся, донимает ревматизм, затем наступает смерть. (На смерть всегда можно положиться.) А рая все нет. Почему-то рай вечно лишь сулят, и вечно он где-то за углом. Завтра, послезавтра, послепослезавтра…

И ТАК ПРОДОЛЖАЕТСЯ УЖЕ МИЛЛИОН ЛЕТ ИЛИ ВРОДЕ ТОГО. В самой середине этой рабочей гонки я отказываюсь тронуться с места хоть на дюйм. Я стою недвижно. Абсолютно недвижно. «Теперь или никогда! – говорю я. – Мир, братья, это прекрасно!» Пусть орудия грохочут – в Абиссинии, Китае, Испании, и, помимо обычного рутинного убийства безвредных животных, птиц, рыбы, насекомых, улиток, устриц и прочего, человек умерщвляет человека, расчищая дорогу для нового тысячелетия. Завтра те же орудия загрохочут, возможно, здесь, в Париже, или в Нью-Йорке, или в Тимбукту. Они могут даже загрохотать в Скандинавии, Голландии и Швейцарии, погруженных в сон и довольство, в то время как коровы жуют свою жвачку. Но орудия вскоре заревут, исторгнут из пасти огонь, это точно. Я же останусь стоять, где стоял, вопя во всю глотку: «Мир! Это так прекрасно!» Мне терять нечего, нечего стяжать. Даже если я не изготовлял своими руками пушки, я все же присутствовал при их рождении. Пушки тоже принадлежат этому миру, как и все прочее. Ему принадлежит все. Перед нами мир, товарищи, мир рождения и перерождения, и пусть он будет всегда! [94]

Не так давно в Талсе я видел короткометражку под названием «Счастливейший человек на земле» [95]. Выдержанная в духе О. Генри, она меня шокировала. Как можно показывать такую картину в центре нефтепромышленного района? Впрочем, она напомнила мне об одном реальном типе, с которым я столкнулся за несколько недель до того в Новом Орлеане. Этот человек тоже делал вид, будто он счастливейший из смертных.

Тогда мы с моим другом Ратнером гуляли во Французском квартале и где-то в полночь возвращались к себе в гостиницу. Когда мы проходили мимо «Отеля Святого Карла», нас догнал, подравняв свои шаги с нашими, человек без пальто и шляпы; он заговорил об очках, которые потерял в баре.

– Чертовски неудобно без них, – сказал он, – особенно когда ты под газом. Завидую вам, парни. Какой-то недоносок сбил с меня очки и тут же их раздавил. Я уже отправил телеграмму моему окулисту в Денвер, но ждать придется несколько дней, а я пью примерно с неделю. Интересно, какой сегодня день и что происходит в мире? Я вышел, чтобы глотнуть воздуха и поесть. Под мухой я не ем, живу на спиртном. Не удивляйтесь, я законченный алкоголик. Неизлечимый. Уж мне ли не знать. До юриспруденции я изучал медицину и успел испробовать все средства и методы… Вот, кстати, взгляните! – Он полез во внутренний карман и извлек из него груду бумаг и бумажник, которые упали на землю. – Взгляните, вот статья об алкоголизме, которую написал я. Смешно, да? Ее недавно напечатали… – И он назвал известный журнал с большим тиражом.

Я нагнулся за бумажником и карточками, разлетевшимися по обочине. Он схватил поданную ему кипу бумаг и документов одной рукой, а другой продолжал красноречиво жестикулировать. По-видимому, потеря документов или даже бумажника его не страшила. Он обличал невежество и глупость медицинской профессии, банду шарлатанов и грабителей с явно преступными наклонностями! Он долго распространялся на эту тему. Было холодно и моросило. Закутанные в пальто, мы посоветовали ему двигаться побыстрее.

– О, обо мне не беспокойтесь! – с добродушной ухмылкой сказал он. – Простуда меня не берет. Я, наверное, оставил пальто и шляпу в баре. Здесь, снаружи, так хорошо!

И он широко распахнул полы пиджака, словно стремясь пропустить сквозь тонкую ткань рубашки пронзительную и сырую ночь. Потом запустил пятерню пальцев в шевелюру своих курчавых белокурых волос и утер рот несвежим платком. Это был человек со статной фигурой и довольно обветренным лицом, какие бывают у людей, проводящих много времени на открытом воздухе. В глаза бросалась его улыбка – теплая, искренняя, самая подкупающая из всех, какие я видел на мужских лицах, а его жестикуляция отличалась порывистостью и неровностью – он заметно нервничал. Он был весь огонь и пламя, как наркоман, вколовший себе инъекцию. Но говорил он грамотно, чрезвычайно грамотно, словно за плечами у него был опыт журналиста, врача или адвоката. И совершенно очевидно, он не собирался просить у нас денег.