Анатолий Баранов - Голубые дьяволы

— Рядовой Донченко, — подсказал Рогачев.

— Ну и как: попал он из винтовки в фашистского воробья?

— Он фашистский танк подорвал, товарищ генерал, — ответил Рогачев, гася улыбку на губах.

— Где же он сейчас?

— Погиб… от другого танка.

У генерала посуровели глаза. Он снял фуражку.

— Вечная память герою, — сказал тихо и выразительно посмотрел на стоящего неподалеку Левицкого: — Не пришлось парню побывать в своих вербах… А жаль, ведь я ему трое суток отпуска обещал. — Генерал обвел всех взглядом. — Мы еще побываем в наших вербах. Порукой тому беспримерное мужество и героизм наших воинов, не давших прорваться танкам Клейста здесь, на терском рубеже. Зверь пока еще рычит, слышите? Но зубы у него обломаны. И то, что немцы бросились искать лазейку в обороне наших войск, в частности через Эльхотовские ворота, красноречиво свидетельствует о том, что сражение на Тереке выиграно не ими. Вы, товарищи гвардейцы, оказались победителями в этой кровопролитной схватке. Теперь, когда враг разбил свой бронированный лоб о ваше мужество и стойкость, командование направляет вас на новый участок фронта. Оно уверено, что вы и там окажетесь достойными вашего гвардейского звания и что фашисты по–прежнему будут в страхе вас называть если не голубыми, то какими–нибудь полосатыми или оранжевыми дьяволами.

Прокуренный до последней щели блиндаж задохнулся от дружных хлопков.

Солнечное золото уже расплавилось без остатка в тигле вечернего заката, когда Левицкий вновь поднялся на гребень терского взгорья. По нему, грохоча о мостовую колесами, катились военные повозки, шли колоннами красноармейцы.

— Эгей! Ты куда это направился, отбойный молоток? — раздался сбоку знакомый голос.

Левицкий повернул голову: да это же Рыковский! Живой, невредимый, веселый, как всегда.

— На Берлин направляюсь, крепильная стойка! — откликнулся «отбойный молоток» в лихо сдвинутой на ухо пилотке. — Потопали, Саша, с нами, донскими казаками.

— Да не в ту же сторону, — рассмеялся Рыковский.

— А мы — в обход! — махнул рукой Поздняков и толкнул локтем сгорбившегося под пулеметом своего второго номера:

— Поднимай ноги, верблюд, а то пылишь.

«Вот же черти! О Берлине говорят, как будто он за соседней горкой», — усмехнулся Левицкий.

— Товарищ гвардии старший политрук!

Левицкий оглянулся: на дороге стоит полуторка. Над бортом кузова сияет улыбкой круглое лицо Бориса Жирова.

— Почему не со своими? — спросил у разведчика.

Жиров одним махом спрыгнул с полуторки, вытянулся перед старшим по званию:

— Да… задержался во втором батальоне, товарищ гвардии старший политрук. — Он отвел в сторону смущенный взгляд. — Можно у вас спросить про одно дело?

— Спрашивай.

— Вы в санвзводе 2‑го батальона бываете?

— Бываю.

— Передайте, пожалуйста, — разведчик вынул из кармана галифе миниатюрную обойму с патронами.

— Хасабову? — прищурился Левицкий.

— Да нет, — сильнее прежнего засмущался лихой разведчик. — Военфельдшеру Вере. Она просила для своего «вальтера». Ну я и достал в разведке.

Левицкий рассмеялся: молодость, она и на войне молодость. И любовь тоже. Только на войне дарят любимым не цветы, а гранаты и пистолетные обоймы.

— Ну что ж, подарок в самый раз, а то она свои патроны в немецкий танк расстреляла. Только Вера сейчас в санроте бригады.

— Все равно передайте, — попросил Жиров и, по–мальчишески утерев нос согнутым пальцем, откозырял начальству: — Разрешите следовать дальше, товарищ гвардии старший политрук?

— Следуйте, — пожал Левицкий руку подчиненному и проводил взглядом дребезжавшую всеми своими изношенными частями старую развалину. Она делалась все меньше и меньше и вскоре скрылась в наплывающей с востока ночной сини. До чего же резко сменяется на Кавказе день ночью! Левицкий посмотрел в небо: только что оно было зеленовато–палевое, а сейчас уже темно–синее, а на востоке даже черное. И звезды в нем — словно жар прогоревшего костра, по которому прошелся вдруг порыв ветра. Они приветливо подмигивают ему, как бы спрашивая: «Ну что, дружище, на сегодня остался цел?» Похоже, остался. В «Долине смерти», как окрестили моздокскую правобережную долину захватчики, уже смолкла ружейная пальба, а здесь, на Терском хребте, перестали рваться снаряды. Так что до утра живем, если за ночь не разбомбит вражеская авиация. А утром уйдем отсюда, чтобы как можно скорее прийти туда, где и ночью, говорят, не смолкают бои. Левицкий вгляделся в сгущающуюся тьму: в ней не видно ни зги. Даже пожаров не видно. Все, что могло гореть на местах боев, давно уже сгорело. Но что это? Как будто мелькнуло вдали неясное пятнышко света… Раз, другой, третий. Похоже на азбуку Морзе: два длинных — один короткий. А может, ему померещилось? Левицкий протер глаза, снова уставился в мглу наступившей ночи: ну, мигни еще раз… Он представил себе, как под куполом городского собора сидит его маленький друг Минька Калашников и подает фонариком условные сигналы нашей разведывательной службе. Все может быть. Ведь не пряниками же его угощал несколько часов кряду в своем кабинете начальник разведки корпуса? Ну так и есть! Опять ночную тьму пробуравило световое острие. У Левицкого сильнее забилось сердце.