Дэвид Лоуренс - Избранные произведения в 5 томах. Книга 2 - Флейта Аарона. Рассказы

Аарон повернул назад и направился к почте. Там он купил лист бумаги и сел за столик, чтобы написать ответ. Было очень трудно писать в таком состоянии, когда сознание его словно померкло и он едва мог держать в руке перо. Однако писать было необходимо. И вот как раз в эту минуту, когда все его способности были приглушены и притуплены, он написал самую большую, самую глубинную правду: «Я не хочу, чтобы рок или провидение были ко мне благосклонны. Я не хочу любви и доброты. Я не верю в гармонию и любовь. Я верю в борьбу — и ни во что больше. Я верю в борьбу, которая проявляется всюду. И если дело касается женщины, — я признаю только любовный поединок, хотя бы мне было суждено оказаться в нем побежденным. Я хочу, чтобы мир меня ненавидел, потому что не могу вынести и мысли, чтоб он меня любил. Ибо из всех вещей на свете любовь — самая убийственная для меня, особенно, если она исходит из такого отвратительного мира, как тот, в котором мы живем…»

Такое письмо предстояло получить бедному сэру Уильяму. Но в сущности оно было адресовано Аароном самому себе. Но не так ли всегда бывает со всем значительным, что мы пишем, — как в письмах, так и в книгах?

Письмо разрядило напряженность его душевного состояния. Аарон почувствовал возможность вернуться домой. Он шел и радовался, что тут же, во Флоренции, поблизости от него, находился Лилли и что в трудную минуту можно к нему пойти. Он думал и о том, что есть у него еще на свете Лотти, и сердце его горело по отношению к ней острой горечью.

Он вернулся к себе в комнату и лег, хотя было еще рано. Лежать в своей прохладной постели, одному, — какое это блаженство, какая свобода!

Проснувшись утром, Аарон почувствовал себя лучше, но все еще не вполне самим собой. В нем жило острое чувство враждебности к маркизе. Ему казалось, будто его укусил скорпион, — и инстинкт пробуждал в нем ненависть к ней. Вместе с тем, он отгонял от себя это чувство. Он помнил слова Лилли о том, что человек должен быть одиноким, принадлежать себе и никому больше. Под влиянием Лилли он старался не поддаваться своим страстям, не поддаваться ненависти к маркизе. Да, да — она тоже борется со своей судьбой. Он ей искренно сочувствует. Нет, он не станет ее ненавидеть.

Но видеть ее — нет, этого он не мог. Он не мог вынести даже мысли, что вдруг она явится к нему. Он сел в трамвай, шедший в Сеттиньяно, и целый день пробродил за городом, запасшись хлебом и колбасой. Много часов просидел он среди тосканских кипарисов, и никогда деревья не казались ему столь призрачными и похожими на какие-то странные, нежные и значительные существа. Он лежал и наблюдал, как дышали кипарисы и словно переговаривались между собой, слегка колеблемые ветром. И ему казалось, что душа покинула его и улетела куда-то далеко, — может быть, далеко назад, туда, где жизнь была совсем иная и время протекало иначе.

За целый день Аарон так и не мог решить, что ему делать. Первым его побуждением было никогда больше не видеться с маркизой. Это намерение жило в нем в течение всего дня, но, возвращаясь домой, он смягчился и решил, что это неверно, что так не годится. Ведь она поступила с ним великодушно.

Да, она вела себя великодушно, а то, что случилось потом и так его потрясло, — было не ее виной, а роком. Итак, он должен увидеться с ней, он не должен поступать, как дикарь. Но он ей скажет — он ей скажет, что он женатый человек и что, хотя покинул жену и вовсе не привержен догмату брачной верности, долгие годы брака сделали из него женатого человека, и каждая женщина, кроме его жены, представляет собой для него нечто чуждое и неприемлемое. «Я скажу ей, — говорил он сам себе, — что в глубине сердца я до сих пор люблю Лотти и что с этим ничего не поделаешь. Я — муж, и тем самым не существую, как любовник. Я не могу уже стать любовником, точно так же, как не могу оказаться двадцатипятилетним юношей. Я — взрослый мужчина, а не подросток. И, к моему сожалению, я — муж женщины, которой нужен любовник, только любовник. А для меня это кончено. Кончено навсегда».

Итак, на следующий день он собрался с духом и после обеда позвонил у дверей маркизы. У него одного, может быть, не хватило бы не это мужества, но сознание, что он не один, что тут же, в городе, — Лилли, придало ему силы.

Маркиза была дома, у нее были гости. На ней было чудное шелковое платье опять синего цвета, мягкого и теплого. За поясом у нее были заткнуты васильки, — Бог ведает, откуда она их достала в эту пору года.