Николай Асанов - Радиус взрыва неизвестен

— Едешь?

— Как видишь, — хмуро ответил Чащин.

— Катером или автобусом?

— Катером.

— А я заказал билеты на автобус. Терпеть не могу моря, укачивает.

— А ты-то тут при чем? Меня не укачивает.

— Подожди, еще укачает. По себе знаю.

— Что ты меня пугаешь? Тебя это не касается.

— Как это не касается? — с обидой спросил Гущин. — Я же с тобой еду.

— Со мной? — Чащин выпрямился над чемоданом, растеряв от изумления все слова.

Гущин смотрел с досадой.

— Чему ты удивляешься? Не могу же я тебя бросить одного. Ты же там утонешь, как кутенок. Море шутить не любит, а рыбаки — народ суровый…

— Но как же… Или Коночкин дознался?

— До чего он дознался? Распустил перья, как павлин, и любуется собой, — хорош ли жених? Он и не хотел меня отпускать. Но от меня отделаться трудно! — Тут Гущин на мгновение приобрел свой обычный бодрый вид, но сразу скис. — Одним словом, отпустил. И на черта он послал тебя в Камыш-Бурун? То ли дело суша! Поехали бы мы с тобой к кукурузоводам или на табачную плантацию, вот было бы славно! А то — море! Там и снимать-то скучно. Тебя тошнит, а ты снимай. Я это море видеть не могу иначе как с берега…

Он еще долго бы распинался, но Чащин, наконец, понял, на какую жертву пошел ради него приятель, и, хлопнув его по спине так, что тот поежился, воскликнул:

— Это же замечательно! Вдвоем-то мы не пропадем!

— Ты, конечно, не пропадешь, — язвительно заметил Гущин, — а вот меня, наверно, похоронят по морскому обычаю: привяжут тело к колосникам, к ногам — обломок якоря и спустят раба божьего в морскую пучину…

— Так чего же ты вмешиваешься в эту игру? — с досадой сказал Чащин.

— А что ты один сделаешь? Так-то, если я жив останусь, у тебя хоть один свидетель будет, что ты все делал правильно, когда Коночкин новый приказ писать станет. А на этот раз он решил, видно, не выговор вкатить, а волчий билет. Чтобы тебе неповадно было на его будущего родственника нападать.

Чащин промолчал. Такое самопожертвование товарища было выше всяких слов. Гущин, вздыхая, заполз под кровать и принялся собирать свои пожитки. Собрав их и сунув в чемодан черный мешок для перезарядки кассет, он жалобно попросил:

— Поедем все-таки автобусом? Как ни считай, на несколько шансов больше, что останемся живы.

— Хорошо, хорошо, поедем автобусом, — согласился Чащин.

Выйдя из гостиницы, оба, как по команде, оглянулись и посмотрели на окна второго этажа. Чащину показалось, что в заветном окне, к которому он уже успел мысленно приставить пожарную лестницу, чтобы спасти в случае беды Виолу, что-то мелькнуло: то ли девичье лицо, то ли тонкая рука с платком. Однако ничего за этим не последовало. Гущин недружелюбно сказал:

— Еще один претендент на мое счастье! Думаешь, она по тебе плачет? Как же, держи карман шире!

Тут створки окна распахнулись, и величественная фигура Трофима Семеновича показалась в проеме. Он зевнул, не спеша остановил орлиный взгляд на наших рыцарях и произнес глубоким басом:

— Отправляетесь? Ну-ну!.. Счастливого пути! Десять футов воды под киль!

Чащин ожесточенно сплюнул под ноги, а Гущин, изысканно поклонился в сторону окна, весело сказал:

— Со мной он не пропадет, Трофим Семенович!

Окно с треском захлопнулось, и лицо Гущина сразу изменилось: оно вытянулось, пожелтело, словно фоторепортера уже трепал страшный шторм.

В Камыш-Бурун они прибыли к обеду следующего дня. Когда Чащин выволок Михаила из машины и положил на колючую траву у дороги, из чайной, напротив которой остановился автобус, вышло человек двадцать рыбаков. Среди них были молдаване, носившие в эту страшную жару такие высокие смушковые шапки, что длинная тулья падала на спину, прокопченные греки в цветных платках на голове, украинцы в вышитых рубахах и постолах, несколько русских и два или три аджарца в чохах и мягких сапогах. Все говорили по-русски, чтобы понять друг друга.

Два рыбака остановились рядом с приезжими, разглядывая Гущина.

— Дохлая акула! — сказал один из них, крючконосый, черный, похожий на заядлого морского пирата и, по-видимому, именно для усиления этого сходства повязавший голову цветным платком.

— Ничего ты не понимаешь, Максимиади, — сказал другой. — Он просто притворяется рыбой, а на самом деле это пьяница.

— Нет, он нырял на дно и увидел там морского черта…

Так они стояли, рассуждая о Гущине, а Федор махал над его головой пыльной шляпой. Пыль сыпалась, как мука, пока, наконец, не попала в нос. Гущин чихнул, вздохнул и открыл глаза.