Джордж Уайт-Мелвилл - Гладиаторы

– Брат, – сказал он, – ты идешь извилистым путем, хотя действуешь, как смелый воин. Ты слишком много полагаешься на стальное лезвие твоей сабли и на свою руку, на силу человека, которого может повалить навзничь простой булыжник с мостовой, на коварство ума человеческого, не предвидящего даже за минуту того ничтожества, которое раздавит и уничтожит его мгновение спустя. Лучше же открыто делать справедливое. Этот человек нам свой, он для нас больше, чем друг и родственник. Неужели ты хочешь со связанными руками послать его на заклание? Брат, ты не совершишь такого великого греха!

– Что же, по-твоему, я должен делать? – с нетерпением спросил Элеазар. – У всякого человека свой долг. Священник – знай свой алтарь, ремесленник – работу, а солдат – свои укрепления. Только он один знает о ходе. Кого же мне послать, если не Эску?

– Я человек мира, – отвечал Калхас, и по лицу его скользнул луч торжествующей надежды, который в минуту опасности, казалось, окружал его ореолом. – Кто лучше меня мог бы отнести мирное послание? Ты сказал, что у всякого человека свой долг. Я не могу да и не хотел бы одевать в латы мое бессильное тело, возлагать шлем на мою старческую голову и брать копье, дротик или какое-нибудь иное смертельное оружие в ослабевшие руки. Но неужели ты думаешь, что это вследствие страха? Вспомни, брат, что кровь сынов Манагем течет в моих жилах, как и в твоих, и что и я также имею право пролить свою кровь до последней капли, служа своей земле. О, я грешник, грешник! – прибавил старик в порыве раскаяния после этой минутной горячности. – И кто я такой, чтобы так говорить, я, смиреннейший и недостойнейший из служителей Господа моего?

– Ты не пойдешь, – воскликнул Элеазар, закрыв лицо руками, как будто ужасные последствия этого посольства предстали перед его глазами.

Если бы римляне удержали посла заложником до конца перемирия, – как, вероятно, они и сделали бы на самом деле, – какая судьба постигла бы его? Разве уже не распяли они на стенах многих посланников? Можно ли было рассчитывать на великодушие в подобном случае? Любовь к брату была единственным источником милосердия в жизни Элеазара. Что-то похожее на ярость терзало теперь его сердце при мысли о том, что даже этого самого брата в случае надобности он должен был бы принести в жертву ради Иерусалима.

Эска переводил свой взгляд с одного на другого без видимого волнения. Для него все это дело казалось просто вопросом долга, правда представлявшим серьезную опасность, какой не существовало для Калхаса. Он уже вполне решил идти, хотя и не мог отрешиться от мысли, что этот последний был бы более подходящим лицом для подобной миссии в такой момент. Он не угадывал вероломства, задуманного Элеазаром и уже казнившего его страданиями за брата.

– Я готов, – спокойно сказал он, положив руку на свой шлем, как будто ему оставалось только идти.

– Ты не пойдешь! – повторил Калхас, пристально глядя на брата. – Элеазар, – прибавил он, причем глаза его воодушевились и голос возвысился, – я говорю тебе, что не хочу видеть этого убийства. Как беглый раб, Эска будет осужден на смерть, и его даже не будут слушать. Возможно даже, что его прогонят через строй и подвергнут еще другим пыткам. Со мной же, как с послом, просящим перемирия, наши враги будут обращаться как с почетным гостем. Если ты решишь упорствовать, я силой остановлю твои намерения. Мне стоит только сказать синедриону, что Элеазар находится в сношении с теми, кто стоит по ту сторону стен, и что тогда станется с домом Бен-Манагем? Долго ли тогда зилоты будут еще признавать тебя своим главой? Брат мой, подобная распря и такие средства не могут никогда существовать между тобой и мной. Разве случалось нам когда-либо спорить с тех пор, как мы оба стояли на коленях у ног нашей матери? Приготовь же твое послание. Я немедленно отнесу его в римский лагерь и возвращусь таким же целым и невредимым, каким иду. Чего мне бояться? Разве меня не защитит Тот, Кому я служу?

Когда Элеазар отнял руки от лица, оно было мертвенно-бледно, и большие капли пота катились по его лбу. Борьба была, действительно, слишком ужасна, но она окончилась. «Иерусалим прежде всего» – это был принцип, которому он всегда следовал, и теперь ради принципа ему приходилось жертвовать жизнью, которая была для него дороже своей собственной.

– Пусть будет так, как ты хочешь, – сказал он, со страшным усилием овладевая собой. – Ты не можешь покинуть города иначе как через наш потайной ход. К полночи послание будет готово. Необходимо, чтобы на заре оно было в руках Тита.