Ольга Шумяцкая - ...И другие глупости

Бывают и другие варианты. Никогда не забуду, как Мыша однажды зазывала меня на обед. Я ломалась, потому что ехать к черту на рога, на другой конец Москвы, чтобы съесть тарелку супа, мне не светило.

— Приезжай! — стонала Мышка. — Я курочку сварю! Бульончик с вермишелью! Твое любимое!

— Ну, ладно! Приеду вечером. Что-нибудь купить?

— Купить! — обрадовалась Мышка. — Купи курицу и пачку вермишели. Да, лука еще. И пару морковок. А остальное все есть.

Но сегодня Мышка переплюнула сама себя. За тот час, что мы пилили к ней на метро, она порезала два помидора, два огурца и пучок салата, залила все это подсолнечным маслом и даже посолила. Потом плюхнула на сковородку три куска мяса. Когда мы пришли, они как раз догорали. Садимся за стол. Олень — во главе, мы — сбоку. Мышка бегает вокруг Оленя и подкладывает ему то ветчинки, то колбаски.

— А домашненького! — блеет она, встает за Оленьим стулом и с обожанием смотрит ему в затылок.

Между прочим, встречает она нас в байковом лиловом халате с жуткими малиновыми цветами, подпоясанном зеленым ситцевым шнурком. От другого халата. Летнего. Мы с Муркой крякаем, но воздерживаемся от комментариев.

Итак, мы сидим за столом, ковыряемся в салате и пытаемся распилить мясо, а Мышкин омерзительный кот Коточка бродит по столу, тычется мордой к нам в тарелки и таскает за собой вонючую тряпку. Мышка смотрит на Оленя умильным взглядом, потом переводит умильный взгляд на Коточку. Олень тоже смотрит на Коточку, морщится и отодвигает тарелку подальше. Но Мышку это не смущает. Коточка живет в их семье последние сто пятьдесят два года. Он — бабушкин выкормыш, а родственные связи всегда имели для Мышки первостепенное значение. Бабушки уже нет, но Коточка продолжает таскать по столу свою вонючую тряпку. Тут, наверное, надо подробнее рассказать о Коточке, потому что в нашем дальнейшем рассказе он сыграет определенную роль.

Зачем Мышкина бабка приволокла его домой, так никто и не понял. Почему из всех окрестных котов она выбрала именно этого, тоже осталось тайной. Вид он имел довольно гадкий. Хвост, похожий на обглоданный рыбий остов, порванное ухо, клочковатая пестрая шерсть. Клочок серый, клочок белый, клочок грязно-песочный. Торчат в разные стороны. Неопрятный неприятный кот с голодными наглыми глазами и собачьим оскалом кривых желтых клыков. Вырос на помойке. Там же получил воспитание. Стал предводителем помойных. Вот и вся биография. Характер у него был еще гаже, чем внешний вид. Но это мы уже потом поняли, когда Мышкина бабка притащила его домой. Мог, например, цапнуть за ногу. Бывало, что и до крови. Действовал с хитрецой: подходил спереди, терся боком, мурлыкал, урчал, кряхтел, ждал, когда клиент расслабится, потом заруливал сзади и цапал. Сначала пытались его ловить, попу драть. Но он пулей взлетал вверх по шторам и пристраивался на карнизе под потолком — поди догони! А выуживать его с карниза тоже никому не хотелось. Шторы скоро пришлось сменить, но он и новые продрал до дыр. Так и повелось — он продирает, бабка покупает. Когда плюнула и покупать перестала, он стал хорониться на платяном шкафу в ее комнате. Однажды откомандировали Мышкиного папу, чтоб тот снял его со шкафа и сделал внушение посредством собственной пятерни. Папа наглотался пыли, начихался всласть, явился в гостиную с комом прошлогоднего тополиного пуха в волосах и расцарапанной рукой и заявил, что ноги его больше на шкафу не будет. А тут еще март. Жуткое дело. Целыми днями котяра сидел на окне и орал в форточку. Ночами тоже орал. И метил. Ох, как он метил территорию! Деваться от этого запаха было решительно некуда. Хотели его выпустить, пусть, мол, погуляет, потешится, но бабка воспротивилась — нельзя, говорит, помойные и подвальные не простят ему домашней жизни. Загоняют. Загрызут. Тогда решили везти к врачу на кастрацию. Но тут бабка окончательно вышла из себя. Не дам, говорит, своего Коточку калечить. Он, говорит, у меня мужчина в полном соку, я ему пару найду. Решили дождаться, когда она в магазин уйдет. Или на рынок. Или уснет. Но бабка ни в магазин, ни на рынок не уходила, а спать перестала вовсе. Охраняла Коточкино мужское достоинство.

— Коточка! Коточка мой любимый! — приговаривала бабка, держа его над тазом с мыльной водой. Коточка щурил наглые глаза, щерил кривоватые собачьи клыки, растопыривал лапы с острыми когтями и норовил заехать бабке в глаз. Бабка уворачивалась, смеялась и требовала, чтобы Коточку поливали из кувшина теплой водой с ромашковым отваром. Для блеска шерсти. Никакого такого блеска у него ни до, ни после мытья не замечалось. Трудно было представить, чтобы эту шерсть что-то привело в чувство, особенно ромашковый отвар. Зато замечалось возросшее Коточкино нахальство. Когда, завернутый в махровое полотенце, он отдыхал после мытья на диване, бабка ходила вокруг него кругами, подсовывала в пасть сдобное печенье и требовала, чтобы все немедленно заткнулись, потому что «Коточка не любит, когда после ванны ему мешают спать».