Наталья Галкина - Зеленая мартышка

«К Исходу отсылает нас название последней книги поэта “Огненный столп”: “Яхве же шел перед ними днем в столпе солнечном, а ночью в столпе огненном, светя им, дабы идти им днем и ночью”».

«Недаром называл он себя в стихах, посвященных детству, “колдовским ребенком”: “колдовской ребенок, словом останавливавший дождь”. Должно быть, вытянувшись в струнку под небесным шатром, кричал он — вслух? про себя? — туче: “Лети прочь!” Или бормотал по-шамански детское извечное: “Дождик, дождик, перестань, я уеду в Арестань Богу молиться, Христу поклониться!” — просьба-приказ с обетом, дело древнее; дождь однажды перестал. Или переставал не единожды. И он всем маленьким существом своим почуял в себе некую магическую силу. Кстати, именно у детей-инвалидов, у существ с ограниченными физическими (да и умственными) возможностями начинают открываться какие-то иные каналы, своеобразное появляется ясновидение, они читают ваши мысли, предвидят ветер или грозу, ну и так далее: вы понимаете меня?»

— Понимаю! — отвечала я вслух, стоя, полуодетая, в подчердачье ночной дачи над нелепой шкатулкой из открыток с чьим-то посланием в руке.

«Может, его за чтение мыслей, за дерзость, за ясновидение Якобсон (есть версия, что под этим псевдонимом выступал Яков Агранов, составив его из собственного имени и последнего слога своей настоящей фамилии Соренсон) в камере на допросе в ярости и убил своеручно; тогда в расстреле ничего необъяснимого нет, что оставалось-то? — приговорить убитого к расстрелу. Остальное — легенды.

Кстати, а натуральные, известные легенды — не о том ли? о расстреле прямо во дворе при аресте, о неведомом красном шаре, алом столпе при огненном облаке над вагоном, увозившим приговоренных по Ириновской дороге — туман deep purple рассеялся, а Гумилев-то исчез… Почему вагон? На расстрел вроде в грузовиках везли (или в грузовики в Бернгардовке из поезда пересадили?). Хотя живых-то в грузовиках, а мертвых, убитых в тюрьмах, в пыточных подвалах, на допросах? в телячьих вагончиках до ям расстрельных до кучи? Да где попало могли и в городе ночью закопать, в подвале Гороховой или Шпалерной, в любом палисаднике городском; мне когда эта мысль фантастическая между явью и сном на рассвете в голову пришла, я уснул тотчас, а потом долгие годы палисадники свои любимые видеть не мог без дрожи».

«Поскольку в детстве ему казалось, что стихии иногда подвластны детскому голосу его, в юности, желая поставить все на научную основу, он стал изучать магию, увлекся оккультизмом; но это сошло с него быстро, точно выползина с тритона или змеи.

Некоторое время я был под гипнозом обстоятельств его гибели на одной из пустошей или полигонов расстрельных, их было много, он один, места безадресные; с ним вместе расстреляли в числе прочих стариков и беззащитных женщин (одна из них приходилась сестрою первому возлюбленному Ахматовой, да еще и сестрой милосердия Царскосельского госпиталя, раненые красноармейцы с момента ее ареста до расстрела все письма в ее защиту сдуру-то властям слали, это зрячие, не знаю, была ли возможность посылать подобные письма у слепых, а она являлась председателем Всероссийского общества слепых, эта княжна Голенищева-Кутузова; а другая, чью фамилию я забыл, была совсем молоденькая, беременная), и когда все, кого заставили раздеться догола у выкопанных ям, все, тихий старик архитектор, и поэт, инвалид, по правде говоря, весь сбродный молебен, уже пущенный в расход, засыпали землею, младенец еще некоторое время жил во чреве убиенной маменьки, облепленной мертвыми телами, неостывшими пулями, комьями лжи и злобы».

Переведя дыхание, я продолжала читать.

«Интересно, — писал он, — что моя морганатическая подружка…»

Мне бы не пришло в голову подобное выражение, хотя отношения такого рода мне были знакомы. Именно — не приятельница, не жена, не любовница, не спутница; sic, точнее точного.

«…которая так увлекалась альпинизмом и читала об альпинистах все, что только могла отрыть, неожиданно открыла, что первый биограф моего неотступного Гумилева, Павел Лукницкий, занимался альпинизмом и много написал о горах. Она позвонила мне ночью по междугородной, чтобы поделиться этим открытием. “Я ведь читала в детстве “Ниссо”, — воскликнула она, — и “Памир без легенд”, и “У подножия смерти”! Но с твоим Павлом не соотносила! Осталось только выяснить, был ли он знаком с Абалаковыми”. Я спросил ее: “А ты помнишь, как Абалаков-младший участвовал в экспедициях геологоразведки? Шли альпинисты, проводники, чекисты, геологи, верблюды…” — “Я помню! Помню!” — отвечала она. “А выяснять нечего, — сказал я. — Абалаков Евгений участвовал в геологоразведочной экспедиции в 1933 году, получил за работу сто пять рублей с копейками. Лукницкий участвовал в экспедициях 1930-го, 1931-го и 1932-го. В тридцать первом как заместитель начальника экспедиции, в тридцать втором — ученый секретарь. В 1952 году совершил поездку по всем районам Памира, кроме Мургабского. Не исключено, что в одной из экспедиций пути их пересеклись. Факт непроверенный. В 1932-м Лукницкий открыл на Памире несколько пиков, один назвал “Пиком Маяковского”, другой “Ак-Мо”, третий — “Шатер”. После его смерти одному из пиков присвоили название “Пик Лукницкого”. Не знать Абалакова не мог. Его, человека-легенду, все альпинисты знали”. “Ниссо” она читала. А “Материалы к повести “Любовь на Чимгане””? Она, зачарованная, улыбалась там, далеко, в трубку: “Нет…” На ее загружающие телефонную линию вопросы — какова любовь на Чимгане и где Чимган? — я отвечал: последнее мне неведомо, может, он горное селение, где, по слухам, возлюбленная главного героя, годящаяся ему почти в матушки, падает, оборотясь за полночь в даму-Луну, вся в кружевах, с ним в кровать, пока ее мужья, гражданский, виртуальный, покойный и другие, путешествуют в разных мирах, а в окне звезды сини, словно сливы, но та, которую я знал, не существует. “Фантастика, что ли?” — разочарованно спросила она».