Наталья Галкина - Зеленая мартышка

По волне восторга и отпускаемым замечаниям было понятно: Троеручица заняла достойное место в еретически эклектичном пантеоне, воздвигшемся в воображении детей наряду с Хураканом, Сильвером, капитаном Катлем, Одноглазкой и Медведем Липовой Ногою.

«Вот как, — думала я, идя из клиники в научный особняк под непривычным для наших широт голубым небосводом, — рукою, возвращенной ему Богородицей, написал Иоанн Дамаскин свод молитвенных песнопений, по сей день звучащих в храмах всего мира…»

Лет через десять узнала я: перед тем, как их написать, постригся он в монахи, принял обет молчания, терпел суровейшее обращение от приставленного к нему, послушнику, духовного наставника, плел корзины, тащился за незнамо сколько пропыленных зноем Востока верст продавать их, неузнанный и неузнаваемый, в город, где некогда блистал проповедями, был богат и уважаем, а ныне влачился в рубище; он ночевал под многозвездным шатром восточных небес, знал голод и холод, и все ему с легкой руки Богородицы было легко.

Войдя в нашу художественную мастерскую, я услышала из второй комнаты негромкий смех; у входа на тумбочке лежали сумочка и ажурные черные кружевные перчатки, — стало быть, у Виталия Северьяновича сидела одна из его заказчиц.

Лещенковские заказчицы напоминали испанок. Может, из-за кружева перчаток (где только отыскивали они этот по тем временам великий раритет?! какие несуществующие челноки завозили невесомые, то в мушках, то в сеточку, то в цветок штучки на ручки? в каких комиссионках обретались они, то ли трофейные, то ли дореволюционные, букет моей бабушки, времен? в каких костюмерных?), к которым должна была бы прилагаться мантилья либо вуалетка (последняя, впрочем, иногда прилагалась)? Надетая на слепленную с любовью манекенную «женскую кисть» перчаточка скрывала (особенно для зрителей малость подслеповатых, невнимательных, окидывающих беглым взглядом) протез, смягчала его, придавала ему сходство с живой рукою.

Заказчицы были женственны, улыбались, играли глазами, Лещенко улыбался им в ответ. Он частенько отступал от протезного канона, создавал индивидуальную съемную кукольную ручку, придавая ей сходство с оставшейся живою, то пухленькой, то худощавой. Он рисовал портреты от кончиков пальца до запястья, делал фото; на обороте надписано было имя заказчицы либо инициалы ее. Потом наставал момент лепки, формовки, отливки. Завороженная женщина глядела на ставшую произведением искусства несуществующую ручку свою, на ее сублимированный фантом, примеряющий черные кружева житейского маскарада. Тем, у которых не хватало пальца или нескольких пальцев, он лепил и формовал летние съемные, аккуратно надеваемые на обрубочки бывших либо несуществовавших. Далее снова наставала очередь черных кружев, гляжу, как безумный, на черную шаль, и хладную душу терзает печаль. Глаза улыбающейся заказчицы наливались слезами, когда глядела она на дополненную и наряженную ручку свою.

Некоторые кисти, особо удавшиеся, хранил он на третьей полке шкафа. А неведомым миру шедевром считал он — и не без основания — некий розовый мизинчик для С-ой Л. А. Он сделал ей запасной, а для себя оставил две копии и в минуту жизни трудную доставал их, ставил перед собою на стол, погрузившись в созерцание, сидел около получаса, нога на ногу, еле слышно напевая незнакомые нам малороссийские песни.

Посещая Виталия Северьяновича, женщины преображались на глазах, меняясь и хорошея от визита к визиту. Только что они были инвалидами, изуродованными, носящими, по мнению окружающих и их самих, отметки безобразия и уродства, — но вот становились, если можно так выразиться, сестрами Галатеи, участницами вечной игры «Художник и модель», превращались отчасти в произведение искусства, в актрис, носительниц тайны, испанок с Выборгской стороны.

Заказчицы испытывали к своему Пигмалиону совершенно особое чувство фантомной любви, родственной в их случае знакомой не по книгам фантомной боли, которую некоторое время чувствует в руке или ноге, более не существующей, лишившийся ее: призрак пытается восстановить симметрию, вернуть утраченное силой магии ощущений, взывает к справедливости, успокаивает инерцией. Что до фантомной любви, то она встречается не так уж редко в нашем падком на радости цивилизации и равнодушном к росткам культуры мире.

Впрочем, люди испытывали ее — или в нее играли? — с давних времен. Не стоит вспоминать героя Сервантеса, вспомним начитанных девочек, склонных втюриться в литературного персонажа, или вошедших в подростковый возраст мальчиков, зачарованных сочиняемой ими на ходу любой и всякой. А гипнотические клише кинематографа? Запутавшийся в сетях симулякров чувств отдается фантомной любви со всей страстью неофита, превращается в подобие марионетки, и горе ему, если, не распознав не к ночи будь помянутого кукольника, втянется он в пиесу без начала и конца.