Дэвид Лоуренс - Радуга. Цыган и девственница. Крестины

— Вам было бы приятнее жить в Индии или в Англии после того, как мы поженимся? — спросил он ее.

— Пожалуй, в Индии, — беспечно сказала она, не задумываясь над своими словами. Такое отношение раздражало его.

В другой раз она заметила с горячностью:

— Я рада буду уехать из Англии. Здесь все имеет такой жалкий, скудный вид, все так бездушно — я ненавижу демократию.

Он всегда раздражался, слыша от нее такие разговоры, он и сам не понимал почему. Во всяком случае, он не выносил, когда она нападала на что-нибудь; ему казалось, что она нападает на него.

— Что вы подразумеваете под этим? — враждебно обратился он к ней, — за что вы ненавидите демократию?

— Только алчные, тупые люди могут видеть завершение всего в демократии, потому что в таких условиях им легче выдвинуться. Только дегенеративные расы стремятся к демократии.

— Что же вы в таком случае предпочитаете — аристократию? — спросил он, втайне взволнованный.

Он всегда чувствовал, что имеет все права принадлежать к правящей аристократии. Но слышать, как она защищает его класс, доставляло ему своеобразное удовольствие.

— Да, я предпочитаю аристократию, — громко ответила она, — и всегда предпочту аристократа по рождению, нежели денежного аристократа. Кто является аристократом теперь, — в чьи руки отдана власть? В руки тех, кто имеет деньги и мозги, приспособленные для добывания этих денег. Имеют ли они что-нибудь еще, кроме этого, это не интересует никого, но их разум должен быть приспособлен к наживе, потому что и правят они во имя денег.

— Правительство выбирается народом, возразил он.

— Это мне очень хорошо известно. Но из кого состоит этот народ? Это все те же люди, движимые только денежными интересами. Мне ненавистно, что равным мне является тот, у кого столько же денег, сколько и у меня. Я знаю, что я лучше, чем все они, и я ненавижу их. Они не могут быть мне равными. Я ненавижу равенство, основанное на деньгах, это унизительное равенство!

Ее глаза сверкали, он чувствовал, что она стремится уничтожить его. В нем вспыхнул гнев против нее, он будет бороться с ней за свое существование. Слепое упрямство охватило его.

— Я не забочусь о деньгах, — сказал он, — но я не намерен совать свою руку в огонь, я слишком боюсь за свой палец.

— Что мне за дело до вашего пальца! — закричала она страстно. — Хороши вы с вашими пальцами и вашим отъездом в Индию для того только, чтобы быть там кем-то. Ваш отъезд в Индию просто-напросто уловка.

— То есть какая уловка? — спросил он, бледнея от гнева и злобы.

— Вы думаете, что индусы гораздо проще, чем мы, и вы сможете наслаждаться своим существованием среди них в качестве властителя, — сказала она. — И вы будете чувствовать себя справедливым, управляя ими для их собственного блага. Кто дал вам право навязывать им свою справедливость? И чем ваше правление лучше? От него несет трупным запахом, разложением, ваше управление будет заключаться в том, чтобы заниматься там такими же безжизненными вещами и видеть в них тот же смысл, как и здесь.

— Я совсем не чувствую себя справедливым, — сказал он.

— Тогда, что же вы чувствуете? Это все так ничтожно, что вы чувствуете, и чего вы не чувствуете.

— А каковы ваши чувства, — спросил он, — разве вы не считаете себя в душе правой?

— Да, считаю и, главным образом потому, что я против вас, и против вашего старого, безжизненного мира.

Казалось, последними словами она хотела уничтожить тот лозунг, которого он держался. Он почувствовал, что у него вырвана основа его убеждений, что многое потеряло цену в его глазах. Жестокая слабость охватила его, он не мог двинуться с места, не мог шевельнуться. Отчаянная беспомощность, сознание омертвения души почти лишали его рассудка.

Даже здесь, рядом с ней, чувство утраты жизни овладело им с новою силой, как будто в нем остался один остов, а вся внутренняя жизнь замерла и угасла. Мысль, чувство, ощущение исчезли, — остался мертвый механизм жизни.

Он чувствовал к ней ненависть, насколько он был способен в таком состоянии на это чувство. В душе он изыскивал способы как заставить ее уважать себя, — она его не уважала. Он отошел от нее, перестал писать; стал ухаживать за другими женщинами, и даже за Гудрун. Это привело ее в большое неистовство. Она всегда жестоко ревновала его тело. Гневно напала она на него, упрекая в том, что, не умея дать внутреннего удовлетворения одной женщине, он гоняется за другими.

— Разве вы не удовлетворены мною? — спросил он, побелев, как полотно.