Фредрик Бакман - Медвежий угол

– Меня зовут Амат. Я видел, что Кевин сделал с Маей. Я был пьян, и я ее люблю, я говорю это сразу, чтобы вы, лживые гады, не говорили это потом у меня за спиной, когда я уйду. Кевин Эрдаль изнасиловал Маю Андерсон. Завтра я пойду в полицию, и они скажут, что я ненадежный свидетель. Но я расскажу вам все сейчас, все, что сделал Кевин, все, что я видел. И вы никогда этого не забудете. Потому что вы видели меня на льду. Вы знаете, что глаза у меня лучше, чем у кого-либо в этом зале. Это первое, что слышишь, когда начинаешь играть в нашем клубе, правда? «Зоркости не научишь. С ней можно только родиться».

А потом он рассказал. Все до малейших деталей. Назвал каждый предмет у Кевина в комнате. Постеры на стене, порядок, в каком расставлены кубки на полке, царапины на полу, цвет постельного белья, кровь на руке у мальчика, страх в глазах девочки, приглушенные, сдавленные тяжелой ладонью крики, синяки, насилие, непостижимое, омерзительное, непростительное. Он рассказал все. И никто в зале никогда этого не забудет.

Закончив, он ушел. Не хлопая дверью, не топая по лестнице, а выходя на улицу, ни на кого не крикнул. Едва он дошел до парковки, на него налетел Вильям:

– Что ты сделал? Что ты сделал, тупая продажная тварь, ЧТО ТЫ СДЕЛАЛ???!!!

Руки, которые протиснулись между ними, вполовину меньше рук Лита и даже меньше рук Амата, но они с нечеловеческой силой держали обоих.

– Хватит! – рявкнула Анн-Катрин на Вильяма.

Бубу стоял в нескольких метрах, глядя, как его мама расправляется с парнем вдвое больше ее. В жизни он не чувствовал себя глупее. И в жизни не испытывал большей гордости.

Мама Филипа встала с места. Дождалась, пока уляжется шум. Сплела влажные от пота пальцы. Посмотрела на правление и спросила:

– Анонимного голосования может требовать кто угодно?

Директор кивнул:

– Закрытого голосования. Разумеется. В соответствии с уставом одного голоса достаточно.

– Тогда я требую закрытого голосования, – сказала мама Филипа и села.

Ее лучшая подруга сидела рядом и с оскорбленным ожесточением дернула ее за рукав:

– Что ты задумала? Что ты за…

И тогда мама Филипа сказала два слова, которые иногда говорят друг другу все лучшие друзья:

– Заткнись, Магган.

Амат ушел, не глядя на товарищей, он и так знал, что они думают. Он надел наушники, бросил последний взгляд на ледовый дворец, заметил, как блестит на площадке лед под одинокой неоновой лампой. Он знал, что занял сторону обреченных, что ему никогда не победить. Возможно, он никогда больше не будет играть. Спроси его кто-нибудь там и тогда, стоило ли оно того, он бы прошептал: «Я не знаю». Иногда жизнь не дает тебе выбирать битвы. Только попутчиков.

Он шел обратно по городу. На земле лежал снег, но воздух дышал весной. Он всегда ненавидел это время года: оно означало, что хоккейный сезон окончен. Амат дошел до самого своего дома, но завернул в соседний подъезд, поднялся на третий этаж, позвонил в дверь.

Закариас открыл с геймпадом в руках. Они смотрели друг на друга, пока снег на подошвах Амата не превратился в лужи на полу. Он тяжело дышал, чувствуя, как кровь пульсирует в глазах.

– С днем рождения.

Закариас попятился, освобождая дорогу. Амат повесил куртку на тот же крючок, на который вешал ее каждый день с тех пор, как стал до него доставать. И вот Закариас сидит в своей комнате на кровати и играет в компьютерную игру. Амат сидит рядом. Прошло полчаса или вроде того. Закариас встал, подошел к полке, взял еще один геймпад и положил на колени другу.

Они играли без слов. Они всегда обходились без слов.

Тем временем в ледовом дворце члены клуба голосовали за будущее спортивного директора. И в равной степени – за будущее города. Своего города. Их города.

Рамона сидела в углу рядом с человеком в черной куртке. Его шея была украшена татуировкой в виде медведя, он нервно крутил на пальцах ключи от машины. Рамона погладила его по щеке.

– Необязательно было ему угрожать. Я и сама справлюсь. Но все равно спасибо.

Человек в черной куртке еле заметно улыбнулся. Его кулаки были покрыты шрамами, на одной руке – след ножевого ранения, она никогда им не восхищалась, но и не осуждала его. Он и другие мужчины в черных куртках выросли в «Шкуре». Рамона поддерживала их, когда никто не желал с ними знаться, защищала их, даже когда сама была с ними не согласна, она могла орать на них – и все равно прикрывать их спины. Они обожали ее. Тем не менее он сказал:

– Я не уверен, что смогу убедить парней голосовать, как ты хочешь.