Дафна Дю Морье - Богема [litres]

– Вот деньги на билет, – сказала Мария. – Еще слишком рано. Тебе придется сидеть и ждать целую вечность.

– Ничего страшного, – сказал Найэл. – Я постою в фойе и посмотрю, не принесли ли зрители на ногах остатки пудинга. Кроме того, я буду не один. Ведь это все равно что прийти домой.

– Что значит «прийти домой»? – спросила Мария.

– Быть в театре, – сказал Найэл. – Быть рядом с тобой. Знать, что, когда поднимется занавес, на сцене будет один из нас.

– Дай мне зонтик, – сказала она. – У тебя будет глупый вид, если ты войдешь в фойе с зонтиком в руках.

Она забрала у него зонт и улыбнулась.

– Какая досада, – сказала она. – Ты так вырос, что почти догнал меня.

– Не думаю, что я вырос, – возразил Найэл. – Скорее, ты стала как-то ниже ростом.

– Нет, – сказала Мария, – это ты вырос. И голос у тебя стал резкий и странный. Так лучше. Мне нравится.

Концом мокрого зонта она толкнула дверь на сцену.

– Потом подожди меня здесь, – сказала она. – Служитель очень строгий и не всех пускает за кулисы. Если спросят, кто ты, скажи, что ждешь мисс Делейни.

– Я мог бы притвориться, что хочу получить автограф, – сказал Найэл.

– Хорошо, – сказала Мария, – так и сделай.

Как странно, подумала она, проскальзывая в дверь, еще утром я была так несчастна, страшно нервничала и ненавидела театр. Теперь же я счастлива и больше не нервничаю. И люблю театр. Люблю больше всего на свете. С зонтом в руках она, стуча каблуками и что-то напевая про себя, спустилась по каменной лестнице. А Найэл тем временем молча сидел в боковом кресле первого ряда верхнего яруса и, наблюдая, как музыканты занимают места в оркестровой яме, чувствовал, как приятное тепло постепенно разливается по всему его телу.

Хоть и сказал он себе в школе, что не любит музыку и не может играть на пианино, что-то уже навевало ему обрывок мелодии, где-то когда-то услышанной и почти забытой; она сливалась со звуками настраиваемой первой скрипки, с горячим, слегка затхлым, напоенным сквозняками дыханием самого театра и сознанием того, что кто-то, кого он знает и любит, как некогда Маму, а теперь Марию, сидит в уборной за сценой и легкими мазками наносит грим на лицо.

– Они приехали и забрали тебя, да? – сказала Селия. – Вы даже не успели как следует побыть друг с другом.

– У нас было два дня, – сказала Мария.

Два дня… И так всегда с тех пор, из года в год. Найэл появляется никогда не знаешь когда, никогда не знаешь где, и вот он с ней. Всегда ненадолго. Она никогда не помнила, куда они ходили, что делали, что случалось; знала она одно: они были счастливы.

Раздражение, усталость, бесконечные заботы, трудности, планы – все забывалось, когда он был с ней. Он всегда приносил с собой странный покой и непонятное ей самой возбуждение. Рядом с ним она и отдыхала, и переживала необъяснимый подъем.

Не проходило дня, чтобы она не вспоминала о нем. Надо об этом рассказать Найэлу, он посмеется, он поймет. Но проходили недели, а она все не видела его. И вот он появляется неожиданно, без предупреждения. Совершенно измученная, она возвращается после долгой репетиции, неприятного разговора или просто неудачно проведенного дня, а Найэл сидит в глубоком кресле, смотрит на нее снизу вверх и улыбается. Ей надо причесаться, попудрить лицо, сменить почему-то ставшее ненавистным платье… все забывается в мгновение ока – ведь Найэл здесь, он часть ее существа, быть рядом с ним – все равно что быть наедине с собой.

– В этом был виноват Папа, – сказала Селия. – Директор школы телеграфировал Папе, что Найэл убежал, а он в ответной телеграмме написал: «Свяжитесь с Королевским театром в Ливерпуле». Труда догадалась, что он поехал к Марии.

– По-моему, это единственный нехороший поступок Папы за всю жизнь, – сказал Найэл.

– Ему очень не хотелось этого делать, – сказала Селия. – Он позвал Труду в гостиную – в то время мы были в Мельбурне, и там стояла ужасная жара – и сказал ей: «Мальчик удрал. Что же мне делать, черт возьми?»

Селия помнила, что им приходилось постоянно включать вентиляторы. Один висел над дверью, а другой на противоположной стене комнаты, чтобы был сквозняк. Кто-то предложил закрыть окна, задернуть шторы и включить вентиляторы на всю мощность, будто от этого станет прохладнее. Но вышло иначе. Стало еще жарче. Папа весь день сидел в пижаме и пил пиво.

– Дорогая, – сказал он Селии, – мне придется сдаться. Я больше не могу. Я ненавижу этих людей и эту страну. Кроме того, я теряю голос. Придется сдаваться.