Арчибальд Кронин - Три любви

– Больше тебе нечего сказать?

– Нет, матушка, – мучительно покраснев, ответила Ассунта. – Не могу вспомнить.

– Пожалуйста, постарайся вспомнить, – последовала холодная реплика.

– Мне… мне никак не вспомнить, матушка, – промямлила женщина.

Краска моментально схлынула с ее лица, но оно не стало смуглым, каким было от природы, а покрылось мертвенной бледностью. Мари-Эммануэль спокойно возвела очи к потолку, отчего тишина вдруг стала гнетущей.

– Вчера я осматривала твой шкафчик, – безучастно проронила она, – и обнаружила два носовых платка, лежащих под полотенцем. Как тебе хорошо известно, это против правила. Тебе объясняли, что большие предметы должны лежать снизу. Носовые платки должны быть сверху полотенца, а не наоборот. – Она умолкла, потом язвительно прибавила: – За это ты три раза прочитаешь «Аве Мария» – les bras en croix [41] Раскинув руки крестом (фр.) . – в трапезной во время обеда.

Люси невольно почувствовала, как у нее в душе что-то защемило – таким пустячным был проступок, таким жалким было смирение преступницы. Люси давно обратила внимание на сестру Ассунту – невысокую и неприметную женщину, набожную и учтивую, болезненно реагирующую на любое неодобрительное слово. Наказывать столь слабое создание наверняка несправедливо, это проявление мелочного злобного тиранства. Вновь на Люси горячей волной нахлынуло чувство, которого она так страшилась. Придавать значение тому, где лежат носовые платки, серьезно рассуждать о месте полотенца – ну разве это не абсурдно? Неужели она, Люси, допускает, что такое возможно? Она поджала губы и нервно стиснула пальцы. Ее душа горела и трепетала от стыда. Да, она испытывала тот же унизительный стыд во время предыдущих «покаяний». Почему, почему… так получается? Вздрогнув, она взяла себя в руки. Она не должна так думать, ей следует обуздать свой чересчур пылкий нрав. Это грех – и тяжкий грех – осуждать власть, поставленную над ней волей Господа. Она опустила глаза. Ее очередь медленно приближалась.

Эта женщина небрежно отнеслась к церковной службе. Три «Аве Мария».

Следующая разговаривала с принявшей постриг монахиней. Только две «Аве Мария» – наверняка любимица.

Была одна, нарушившая тишину. Три «Отче наш» и нотация.

Другая призналась, что оставила еду на тарелке. Да, три «Глории» на коленях за чешуйки, оставленные на хребте селедки.

А вот эта новициатка была чересчур сдержанной во время отдыха. Эта ошибка относилась и к Люси – ей было никак не выдавить из себя звонкий смех и щебетание, свидетельство чистого сердца.

Но ах! Ей не следует так думать – это несправедливо, неправильно и противоречит святому уставу! Она взглянула на следующую послушницу, преклонившую колени. Эта была Маргарита, которая пролила воду на пол в коридоре. Здесь нотация была долгой. В минувшем году на покрытие пола лаком было потрачено двадцать франков. А вода портит лак.

Экзекуция шла своим чередом. Каждой женщине было в чем покаяться – ужасным грехом против смирения были бы клятвенные заверения в собственной невинности: какая самонадеянность! Кроме того, устав предписывал доносить на ближнего, так что разумнее было донести на самого себя. Все же, если признать эти промахи, перемножить их и усилить, они весили бы как перышко на чаше весов. Все это бессмысленно и непостижимо – какая-то детская игра в фанты! Как! Она снова думает об этом? Люси в смятении нахмурила лоб, стала кусать губы, а потом про себя произнесла молитву. Неудивительно, что она боится «покаяния» – ведь оно склоняет ее к подобным дурным мыслям. Она должна – обязана перебороть это грешное упрямство своего духа и покорно подчиниться Божьей воле.

Скоро наступит ее очередь. Рядом с ней беспокойно задвигалась Вильгельмина, полное лицо которой выражало тревогу. Приоткрыв рот и зачарованно уставившись на Мари-Эммануэль, она, казалось, была во власти мрачного предчувствия, как миролюбивая корова, которой угрожает ужасное бедствие. Упав на колени, она с трудом проговорила:

– В праведном смирении каюсь во всех ошибках, которые совершила против устава, в особенности… в особенности… – Запнувшись, она сильно смутилась, потом ее полная грудь заколыхалась, она сглотнула и с запинкой произнесла: – Я ничего не могла с этим поделать… сегодня утром я разбила свой кувшин.

Воцарилась неловкая тишина.

– Почему ты мне не сказала? – спросила Мари-Эммануэль.

Широко открыв рот и с глупым видом ворочая головой, Вильгельмина смущенно заморгала.