Генри Миллер - Этот прекрасный мир [сборник]

Наиболее важное влияние в моей жизни на меня оказала Эмма Гольдман [180], с которой я встретился в Сан-Диего, в штате Калифорния. Она открыла мне целый мир европейской культуры и дала новый стимул моей жизни, указав мне путь. Я жадно интересовался движением ИРМ [181], бывшим в ту пору в самом разгаре, и с величайшим почтением и любовью вспоминаю таких людей, как Джим Ларкин, Элизабет Герли Флинн, Джованитти и Карло Треска. Я никогда не был членом клуба, не принадлежал к студенческому братству, не состоял в общественной или политической организации. Юнцом меня переводили из одной церкви в другую: сперва в лютеранскую, потом в пресвитерианскую, методистскую, епископальную. Позднее я с большим интересом следил за лекциями бахаистов, теософов, адептов «Новой мысли», адвентистов седьмого дня и прочих. Неукоснительная эклектичность стала моим иммунитетом. Квакеры и мормоны впечатляли меня своей непорочностью и искренностью. Думаю, лучшие американцы – из их числа.

В 1920 году, поработав курьером и побыв подсадной уткой в телеграфной компании «Вестерн юнион» в Нью-Йорке, я занял кресло агента по найму. Я просидел в этом кресле почти пять лет и по сей день считаю те годы богатейшим периодом в моей жизни. Весь нью-йоркский сброд и вся нью-йорская шушера проходили через мои руки – больше сотни тысяч мужчин, женщин и детей. За время трехнедельного отпуска в 1923 году я написал свою первую книгу – заметки о двенадцати колоритных курьерах. Книга эта была длинной и, по всей видимости, очень плохой, но она заразила меня писательским зудом. Я бросил работу, не сказав никому ни слова и не попрощавшись, одержимый желанием стать писателем. Вот тут-то и начались настоящие мытарства. С 1924 по 1928 год я написал множество рассказов и очерков, но ни один не был принят в печать. В конце концов я распечатал рассказы на карточках и мы с моей второй женой стали продавать их знакомым и незнакомым, а затем в ресторанах и ночных клубах. В конце концов я был вынужден побираться на улице.

Впрочем, в 1928 году на меня свалился внезапный подарок судьбы – возможность отправиться в Европу и пробыть там целый год, объехав значительную часть континента. В Нью-Йорк я возвратился в 1929 году – снова без гроша, не видя никакого выхода из своего убожества. В начале 1930 года я накопил денег, чтобы вернуться в Европу, намереваясь поехать в Испанию, но так и не выбрался дальше Парижа, где и осел с тех пор.

В придачу к книжке о курьерах, написанной за три недели, в Америке я закончил два романа и привез с собой в Европу еще один – незавершенный. Дописав его, я предложил роман одному парижскому издателю, который незамедлительно его потерял, а потом еще спросил меня однажды, действительно ли я уверен, что отдал роман ему. У меня не было копии, трехлетний труд пошел прахом. Я начал «Тропик Рака», который анонсируется как мой «первый роман», приблизительно через год после прибытия в Париж. Писался он урывками, на какой попало бумаге, часто на обороте старых рукописей. И пока я писал его, то почти не надеялся, что роман когда-нибудь напечатают. Это был отчаянный шаг. А публикация романа парижским издательством «Обелиск-пресс» открыла мне двери в мир. Она дала мне бесчисленных друзей и знакомых со всех концов света. У меня так и не завелись деньги, и я по-прежнему не знаю, как заработать на жизнь, зато приобрел множество приятелей и доброжелателей и потерял страх умереть с голоду, который был моей навязчивой идеей. Теперь я совершенно примирился со своей судьбой и принял как должное все, что может со мной произойти. Я ни капли не страшусь будущего, потому что научился жить в настоящем.

Что же касается влияний… По-настоящему на меня повлияла сама жизнь, жизнь как таковая, особенно жизнь улиц, от которой я никогда не устаю. Я – человек города от макушки до пят, природу не выношу, как не выношу «классику».

Я весьма обязан множеству словарей и энциклопедий, которые, подобно Бальзаку, жадно глотал с детства. До двадцати пяти лет я не прочел ни единого романа, за исключением разве что русских. Меня практически всецело занимали религия, философия, наука, история, социология, искусство, археология, первобытная культура, мифология и т. д. Я почти не заглядывал в газеты – и сроду не прочел ни одного детектива. С другой стороны, я прочитал всю юмористическую литературу, до которой смог добраться – скудные крохи! Люблю фольклор и сказки Востока, особенно японские сказки, в них столько жестокости и злобы. Люблю таких писателей, как Герберт Спенсер, Фабр, Хэвлок Эллис, Фрезер, поздний Хаксли и проч. Я хорошо знаю европейскую драматургию, благодаря Эмме Гольдман я познакомился с европейскими драматургами, прежде чем прочел английских и американских. Русских писателей я прочитал до англосаксов, а немецких – раньше французов. Величайшее воздействие на меня возымели Достоевский, Ницше и Эли Фор. Пруст и Шпенглер сказались на мне чрезвычайно плодотворно. Из американцев по-настоящему повлияли Уитмен и Эмерсон. Я признаю гений Мелвилла, но нахожу его скучноватым. Мне откровенно не нравится Генри Джеймс, и я испытываю стойкое отвращение к Эдгару Аллану По. Я вообще не люблю это направление американской литературы – реалистической, прозаической и «педагогической», написанной, дабы усладить наименьший общий знаменатель, и хороша она бывает, на мой взгляд, только в виде короткого рассказа. Я считаю, что такие мужи, как Шервуд Андерсон и Сароян, хоть как писатели они диаметрально противоположны, именно в этом жанре по мастерству равны, если не дают фору, любому европейцу. Что до английской литературы, то я к ней дышу ровно, как и вообще к англичанам – это какое-то рыбье царство, совершенно мне чуждое. Как хорошо, что я познакомился с французской литературой, в целом она немощна и ограниченна, но в сравнении с нынешней англосаксонской она предоставляет бескрайнее поле для воображения. Я очень обязан дадаистам и сюрреалистам. Люблю французских авторов не-французов. Считаю Францию этаким Китаем для Западного полушария, впрочем, Китаем третьего сорта в сравнении с подлинником. Мне кажется, Франция – лучшее место в западном мире, чтобы жить и работать, но ей все еще далеко до мира здравого и жизнелюбивого.