Марта Фомина - Детство Ивана Грозного

И не откладывать! На этом особенно настаивал дьяк Федор Мишурин, ближний советник покойного Василия Третьего.

Но тут без помощи юного государя не обойтись, надо только встретиться с ним без свидетелей.

Через несколько дней митрополит сообщил Бельским о том, что вечером к нему придет заниматься державный отрок.

День был неприемный. Даниил вместе с друзьями зашли в библиотеку, подсели к мальчику, разговорились. Все трое были Ване по сердцу. Братья Бельские такие обходительные и милые, а дядя Федя Мишурин был другом тяти и часто захаживал к покойнице-маме. Их просьбу Ваня тут же выполнил — подписал бумагу, составленную заранее: так хотелось сделать приятное всем этим добрым людям и друзьям мамы!

Потом дяди Бельские проводили его до дворца, простились, — и он тотчас забыл о подписанной им грамоте.

А на другой день, увидев в приказной палате злополучную бумагу, Василий Шуйский пришел в бешенство. Он прекрасно понял, чьих это рук дело, и на заседании Думы с трудом сдерживался. Прав был брат Иван, уговаривая его засадить Ивана Бельского в тюрьму! Но тогда, в час прихода к власти, освобождать только своего родственника Андрея было как-то не с руки. И зря он вообразил, что прощением Ивана заткнул рты ненавистному клану Бельских: как волка ни корми, а он все в лес смотрит. Промашку дал — да ничего, поправим!

Сначала он хотел пойти к государю-мальчишке и как следует отчитать его. Но потом понял, что не стоит: тот расскажет митрополиту Даниилу, к которому зачастил в последнее время, а митрополит явно благоволит Бельским, и пиши-пропало: разгадают его планы, и все провалится. Бумаге, одобренной государем, дали ход: бояре поздравляли Голицына и Хабарова с повышением. Все было тихо и мирно, если не считать того, что в один душный летний вечер на подворье Шуйских опять по какому-то поводу праздновали. К воротам подъезжали все новые и новые вершники, спешивались, в хоромах поднимали чары за здоровье Василия Васильевича, первого боярина на Руси. Потом опьяневшие гости с горящими факелами выехали за ворота, разделились на несколько отрядов и направились к заранее намеченным подворьям.

Мамка Евдокия с вечера была поставлена в известность: уложить питомца пораньше и ночевать в детской, а не в своей комнате; упаси Боже, если государь проснется! Всю ночь мамка стояла у окна и молилась. Она видела, как провезли Ивана Бельского со скрученными за спиной руками, как тюками тащили награбленное в дом Шуйского. Самого же «хозяина» — так звала она своего дальнего родственника — среди возвращавшихся не было.

Когда совсем рассвело, она подняла Ваню на заутреню и, покормив, пошла с ним в Успенский собор. Последнее время она водила его в домашнюю крестовую церковь: в ней теплее, да и на улицу выходить не надо. Но в этот раз ей не терпелось проведать, что знают прихожане о ночных событиях.

Народу в соборе собралось больше, чем обычно, и по встревоженным лицам и шепоту, плывущему над толпой, Евдокия поняла: знают и, наверное, обо всем. Она навострила ухо близ стоящих рядом шушукающихся кумушек, но они отпрянули от нее и сразу замолчали: люди знали о ее родстве с первобоярином, пусть и дальнем. Все же она уловила, о ком шла речь — о дьяке Федоре Мишурине. Значит, и его схватили.

То, что люди боятся и сторонятся ее, Евдокию угнетало, но откуда было знать ей, что родственник ее — седьмая вода на киселе — таким разбойником обернется! Сегодня бы уехала домой во Псков, да государя-ребенка жалко, сердцем к нему прикипела.

Ваня заметил, что митрополит Даниил выглядит совсем больным. Он и в самом деле с трудом вел службу, потому что не спал всю ночь — монахи доносили ему обо всем, что происходило на дворе Шуйских и в городе. Он невольно затягивал службу — был уверен, что его схватят, но вряд ли сделают это в присутствии юного государя и прихожан. Однако чем мог помочь ему ребенок да еще в присутствии соглядатая, родственницы Шуйских? И уходя из собора, Даниил лишь дрожащей рукой благословил мальчика и мысленно попрощался с ним, считая, что видит его в последний раз.

А на площади чирикали воробьи, склевывая рассыпанное кем-то зерно, и солнышко так сияло, что Ваня снова стал проситься в сад.