Дмитрий Остров - Перед лицом жизни

— Тише, товарищи. Какие поступят предложения на Капельку? — спросил Мистер.

— Сдать его в солдаты! — крикнул кто-то.

— На курорт его, халдея.

— Тише!

— Братцы! — закричал Марфушка. — Я вспомнил, дайте мне добавить, не лишайте слова.

— Слазь, — сказал Мистер. — Прокурор без тебя добавит.

— Староста, выпиши ему путевку. В курорт его, подлюгу.

— Правильно, — сказал Мистер. — Под топчан… Слышишь? На курорт поедешь.

— Слышу, — сказал Капелька.

— Днем пускай работает, как все, а ночью под топчан без одеяла.

— Срок? — спросил Мистер.

— Выпиши ему бессрочную. Нехай подыхает.

— Так и будет, — сказал Мистер.

Он поднял Капельку с пола и провел его несколько раз по бараку, заметив, что дает Капельке последний «променад». Потом он затолкал его под топчан и посмотрел в окно.

Дождь утихал. Небо было мутное, с крыши падали капли и разбивались о железный подоконник. Проплывающие облака своею тенью касались земли, и верхушки деревьев то вспыхивали, то темнели, то становились желто-красными. Через час вся колония обсуждала дело Капельки. Через два часа об этом узнали в больнице, и всюду заработали сарафанная почта и телеграф.

Мистеру принесли письмо. Он посмотрел на посыльного и покачал головой. Это был парикмахер Жорж с русыми подпаленными локонами, с пухлыми губами, чуть тронутыми кармином. Письмо пахло духами, и оно было из женского барака. Там спрашивали подробности о Капельке, сколько ему лет, какие у него глаза и высокого ли он роста.

В тот же вечер Чайка ушел ночевать в кочегарку. Ему было и стыдно и боязно оставаться вместе с Капелькой, и он виновато улыбнулся кочегару, когда тот удивленно посмотрел на него.

Подстелив под себя пиджак, Чайка лег головой к топке. Весь вечер он был молчалив. В кочегарке было жарко, но Чайка лежал с застегнутым воротом и думал о Капельке. Он думал о Мистере и Кривописке, а они в это время рассказывали всякие небылицы про свои дела и изо всех сил старались казаться более честными, чем были на самом деле.

Отдельные слова и восклицания доносились и до Капельки, и он напрягал слух, но ничего не мог понять из того, что говорил Мистер.

— Итак, братцы, это было около самого синего моря, — рассказывал Мистер. — Ехали мы тогда, если не ошибаюсь, скорым, ехали и разговоры вели, а море за окном так и горело. Люблю я, братцы, море, мне бы моряком быть, а не Иваном с двумя бахромами, и по моим железным нервам я мог бы вполне соответствовать и капитану.

— А в этом нельзя сумлеваться, — сказал Марфушка, — мог бы вполне.

— Значит, так, — продолжал Мистер, — выехали мы из Туапсе маленько под хмельком. Я, потом какой-то человек шикарной наружности, одна блондинка и одна брюнетка. Денег у меня тогда было вагон, и я решил, как будто бы я в отпуску и трогать мне этого шикарного человека не надо. Только необходимо заметить, братцы, — хвастун он был самой первой гильдии. «Я, говорит, зарабатываю до трех тысяч. Мои, говорит, знакомые девушки все в шелках ходят, а сам я лечиться еду. Я, говорит, инженер-механик, и мне бы интересно узнать, с кем я имею дело». — «Пожалуйста, говорю, я тоже инженер своего дела, хотя и не механик, но я в колесах тоже кое-что понимаю. Я, говорю, инженер службы тяги. Вот навожу порядок на транспорте». И представьте себе, братцы, стал он оскорблять транспорт, а потом как-то закис и как будто бы даже заскучал и детство вспомнил. «Видите, говорит, море? Здесь вот я родился, здесь вот у меня мамаша проживает, а сын ее, инженер-механик, на водолечение едет».

— Нет, — сказал Мистер, — есть все-таки много приятного в честной жизни. Отработал — и отдыхай. Скучно мне, братцы, стало, что этот механик на водолечение едет, а я одной ногой на пороге тюрьмы стою. Что же, думаю, его мамаша сто лет может прожить в таком живописном климате да еще при таком роскошном сыне, который, наверно, рублей по пятьсот отламывает ей каждый месяц.

И тут наш скорый поезд дает остановку. Останавливается он вроде как под навесом, и блондинка говорит: «Ах, как красиво!» А брюнетка говорит: «Подожди ахать, будет еще красивше, дальше, говорит, пойдут каменные львы и черноморские пароходы». Но тут разговору нашему помешала старушка, которая, вошедши в вагон, сразу же застыдилась и глаза в пол опустила. «Не поможете ли, говорит, молодые люди, хоть чем-нибудь, а то я в этом месяце в большую затруднительность попала».

«Что вы, мамаша, никаких затруднений, сделайте одолжение, вот вам, пожалуйста, и на квас, и на скромную пищу», — и сую ей в руку ни больше ни меньше зеленую сотню. И заплакала старушка солеными слезами, а инженер-механик посмотрел на нее и белее полотна стал. Отвернулся он к окну и пальцем вроде стекло протирает… И понял я сразу, что эта старушка является его родной мамашей, и такое меня зло взяло, что я вывел старушку из купе и адресок ее на память в свою записную книжку чиркнул. Ладно, думаю, история нас разберет.