Дмитрий Остров - Перед лицом жизни

В тот же день тетю Олю посетил и комсорг Вася Кожемякин. Тетя Оля обрадованно приподнялась на койке и улыбнулась, показывая комсоргу на табуретку.

— Ну, Вася, садись и рассказывай. Скучно мне без вас. Даже сама не знала, что будет так тошно. Ну, как там Лукьяныч, лютует?

— Да, спуску никому не дает, — ответил Кожемякин. — Нынче, говорит, не война, надо ездить поаккуратнее. За каждый сломанный винтик начет делает.

— Так. Ну, а еще что?

— А еще был у нас начальник дороги, генерал. Депо осматривал, а потом зашел в дежурку. Увидел Зябликова, и тот, конечно, пристал к нему со своей махоркой. Закурите, дескать, товарищ генерал. Ну и закурили. Вот тут-то генерал про тебя и вспомнил: «А где же, говорит, ваша тетя Оля? Боюсь я ее, как бы она снова за папироску не турнула меня из дежурки. Давайте лучше выйдем».

— Значит, все еще помнит. Ну, а как он, обиду-то не затаил?

— А на что же ему обижаться? Наоборот. Он даже что-то в книжечку записал и попросил передать тебе, чтобы ты скорее поправлялась. Ну, предвидятся и новости, большие изменения в твоем деле.

— Какие же, Васенька?

— Пока об этом я помолчу, изменения к лучшему.

Тетя Оля растроганно посмотрела на Кожемякина. Потом показала ему осколок и, узнав, что паровозники переехали в новую дежурку, сначала обрадовалась, а потом всплакнула и умолкла, вспомнив совет Позднякова, что ей нельзя расстраиваться.

После его ухода она весь день тосковала, перебирала в памяти знакомых, думала о их судьбе и о своей жизни.

Вспомнилась война и тот вечер, когда она вызвала Борисова, Лежнева и Жихарева в последнюю их поездку. Это были молодые машинисты, к которым тетя Оля относилась с материнской нежностью и которые хотели дать ей рекомендации в партию. Но они погибли, а просить рекомендацию у других паровозников тетя Оля тогда не решилась.

«И зря, — подумала она, — ведь каждый бы дал». Она вспомнила, как ей было трудно в то время и как трудно было всем.

В те дни много осиротевших домов стояло на ее пути. Она должна была обходить их и не попадаться на глаза ни вдовам, ни матерям погибших, потому что ее появление, даже отблеск ее зажженного фонаря напоминал осиротевшим семьям о тех, кто не вернулся из последнего рейса.

Тетя Оля открыла глаза, но не могла побороть воспоминаний, продолжавших тревожить ее.

Она вспомнила и машиниста Панфилова, вдовца, который когда-то ухаживал за ней и не добился взаимности только потому, что был тихим и робким человеком. Панфилов погиб на фронте. Когда-то над ним посмеивались и прозвали его молоканином за то, что он не пил водки и не курил. Он считался неплохим машинистом, но работать с ним было скучно и неинтересно, и молодежь не шла на его паровоз. Только перед самой войной Панфилову удалось найти по своему характеру и помощника, и кочегара. Но ездить им пришлось недолго. Когда началась битва на Волге, они в одну из своих поездок с эшелонами боеприпасов были застигнуты немецким парашютным десантом. Они остановили свой состав со снарядами, молча попрощались друг с другом и взорвали его. Так исчез Панфилов со своей бригадой, а дня через три кто-то из машинистов привез его шапку, и она пролежала в дежурке целую зиму и на всю жизнь запомнилась тете Оле.

Она не могла забыть и того утра, когда ей снова пришлось побывать на улице, где жил Панфилов. Его дом с заколоченными ставнями выглядел сиротливо среди других домов. За заколоченными ставнями слышалось жужжание заблудившегося в темноте шмеля.

Как всегда, у этого дома ее встретил Пират и передними лапами открыл ей калитку, которую соседи не успели заколотить. Но тетя Оля в калитку не вошла: в первый раз за много лет она прошла мимо, и тогда Пират схватил ее сзади за юбку и потащил к дому, ощетинясь, как еж.

— Да ты, леший, взбесился, — сказала тогда тетя Оля и ногой оттолкнула его.

С тех пор он уже не встречал ее, а только смотрел на нее жалким, недоумевающим взглядом, потом стал сторониться, а потом и совсем перестал замечать ее…

— Ты чего это, никак плачешь? — спросила Надежда Карповна.

Тетя Оля промолчала. Она лежала на спине и сухими немигающими глазами смотрела в потолок.

С улицы в палату проникали звуки репродуктора, шарканье прохожих, щелканье бича, но все эти звуки заглушались паровозными свистками и сердитым дыханием боровиковского локомотива, который готовили сейчас под курьерский поезд.

Где-то далеко, у закрытого семафора, ревел паровоз.

— Это мой Степан едет, — обрадованно сказала Надежда Карповна. — Сейчас поставит паровоз в депо, сундучок в руку — и домой. Помоется, поест — и сразу же в клуб. Но, может, он, черт лысый, вместо шахмат на бильярде теперь сражается? Как ты думаешь?