Паскаль Рютер - Барракуда forever

Дед скрестил руки на груди. Лицо его окаменело.

— Спасибо, я умею читать.

— Это мое отделение, да! Я работаю в гериатрии, поэтому и написано “Гериатрия”.

У нее был такой вид, как будто она оправдывается.

— Ну хорошо, мадемуазель, тогда будьте так любезны, принесите мне словарь.

— Словарь? А, поняла, это для передачи “Цифры и буквы”. Финал в записи?

— Нет, для прямого эфира, передача “Я больше не буду насмехаться над людьми, иначе это плохо кончится”.

Не уразумев, что она сделала не так, сестра вышла из палаты.

— Понимаешь, Коко, я против нее ничего не имею, — сказал Наполеон, — но есть вещи, в которых надо разобраться. Прояснить раз и навсегда. Немедленно. Так будет лучше.

Спустя пару минут девушка принесла Наполеону словарь.

— Я одолжила его у вашего соседа, который участвует в игре на самое длинное слово.

Наполеон покосился на меня и проговорил:

— Alkroĉu vin, Bubo, forte skuiĝos. (Держись, малыш, сейчас мы ей зададим.)

Крутанув колеса своего кресла, он подъехал вплотную к медсестре.

— Не надо мне рассказывать о своей жизни, мадемуазель, как и о жизни моих соседей, мне на все это плевать. А теперь найдите гериатрию.

Она стала листать страницы, высунув кончик розового языка.

— Гериатрия… Гериатрия… Вот!

— Читайте. Если умеете.

— Так… Область медицины, изучающая болезни людей пожилого и старческого возраста.

Она подняла глаза и простодушно улыбнулась.

— Вот видите, это слово из греческого, — пояснила она и хихикнула. — Забавно, верно? Сколько всего можно узнать из словаря! Вы довольны?

Наполеон впился ногтями в подлокотники кресла. На висках вздулись голубые вены.

— Вам действительно хочется знать, что доставило бы мне удовольствие? Ну что ж, черт бы вас всех побрал, мне хотелось бы знать, что я забыл в этом отделении для стариков!

Медсестра теперь уже действительно не знала, что ей делать с этим разбойником без малого восьмидесяти шести лет, который грозился все разнести и продолжал истошно вопить:

— Да, мадемуазель, я хотел бы узнать, что я делаю тут, вместе со старыми психами! Я не прошу луну с неба, а всего лишь чтобы вы признали свою ошибку! ВОТ И ВСЕ!

Медсестра стремительно покинула палату. Просторный пейзаж за окном пылал в закатном солнце. Мой император, судя по всему, забыл обо мне и, сидя в своем кресле, молотил кулаками пустоту. Казалось, он наносил удары солнцу, медленно умиравшему среди широких величественных равнин.

Две недели спустя заведующий отделением вызвал моего отца. Он нервничал и не стал ходить вокруг да около: лучше сказать правду, всю и сразу.

— Месье Бонер, давайте внесем ясность: держать его здесь больше невозможно. Все в отделении уже на пределе, и скоро нас самих придется отправлять в психбольницу!

И стал рассказывать. Я не упустил ни малейшей подробности.

Наполеон играл в боулинг в коридоре, используя баллона кислорода, заглядывал к соседям и предлагал устроить соревнование по армрестлингу, донимал игривыми намеками медсестер, когда они заходили к нему в палату, а в последнее время стал хватать их за мягкое место.

— Но самое неприятное, что он, представьте себе, выводит из строя все, что хоть немного напоминает счетчик. Он обнуляет все приборы и кричит: “Вот тебе, мерзавец!” А вчера вечером у нас неизвестно почему выбило пробки!

Стоило появиться Наполеону, как поднималась суматоха, раздавались взрывы хохота и возмущенные вопли.

— Вчера он ворвался в операционный блок с криком: “Сами развлекаетесь, а меня не зовете!”

— Тебе это кажется забавным? — спросил отец, заметив мою улыбку, которую я не сумел скрыть.

— Да, нужно заметить, это… поразительно, — сказала мама, еле сдерживаясь, чтобы не расхохотаться.

Ее глаза смеялись. Она положила руку мне на колено.

— А вот мне кажется, что это совсем не весело.

— Что касается медсестер, — продолжал доктор, — то и говорить нечего, искушение и правда велико. Мне и самому иногда приходится сдерживаться, чтобы не… Э-э, извините, это чепуха, наверное, от усталости. Но история с боулингом… Мы же все взлетим на воздух! Вы уверены, что дата рождения указана верно? Может, кто-то ошибся лет на десять — двадцать.

— Все точно, — отрезал отец.

— Потому что он очень крепкий. Ненормально крепкий. В принципе после восьмидесяти, особенно после такой неприятности, которая приковывает вас к инвалидному креслу, человек сдается, начинает вспоминать прошлое, занимается своими повседневными делами. Но не он. Вы знаете последнюю новость?