Венедикт Ерофеев - Глазами эксцентрика

Но жалость?” ”3везды жалеют ли? Мать жалеет, и да будет она выше звезд”. ’Трубы люди, ужасающе грубы — и даже по этому одному, или главным образом поэтому боль в жизни, столько боли”. ”О, как мои слабые нервы выдерживают такую гигантскую долю раздражения!”

Нет, с этим ”душегубом” очень даже есть о чем говорить, мне давно не попадалось существо, с которым до такой степени было бы о чем говорить.

”Только горе открывает нам великое и святое”. ”Боль, всепредметная, беспричинная и почти непрерывная. Мне кажется, с болью я родился. Состояние — иногда до того тяжелое, что еще бы утяжелить — и уже нельзя жить, ”состав не выдержит”. ”Я не хочу истины, я хочу покоя”. ”О, мои грустные опыты! И зачем я захотел все знать?”

”Я только смеюсь или плачу. Размышляю ли я о собственном смысле? Никогда. Грусть — моя вечная гостья”. ”Смех никого не может убить, смех придавить только может”. ”Терпение одолеет всякий смех”. ”Смеяться — вообще недостойная вещь, низшая категория человеческой души. Смех — от Калибана, а не от Ариэля”.

”Он плакал. И только слезам он открыт. Кто никогда не плачет — никогда не увидит Христа”. ”Христос — слезы человечества”. ”Боже вечный, стой около меня, никогда не отходи”.

(Вот-вот! Маресьев и Кеплер, Аристотель и Боткин говорили совсем не то, а этот — говорит то самое. ”Коллежский советник Василий Розанов, пишущий сочинения”. Шопенгауэр и София Гордо, Хафиз и Миклухо-Маклай несли унылую дичь, и душа восставала, а здесь душа не восстает. И не восстанет теперь, с чем бы она ни имела дела — с парадоксом или с прописью):

”Русское хвастовство и русская лень, собиравшиеся перевернуть мир, — вот революция”. ”Она имеет два измерения — длину и ширину, но не имеет третьего — глубины”. ’Революция — когда человек преображается в свинью, бьет посуду, гадит хлев, зажигает дом”. ”Самолюбие и злоба — из этого смешана вся революция”.

И о декабристах, о моих возлюбленных декабристах:

”И пишут, и пишут историю этой буффонады. И мемуары и всякие павлиньи перья. И Некрасов с русскими женщинами”.

И о Николае Чернышевском (о том, кто призван был, ”страдалец”, царям земли напомнить о Христе):

”Понимаете ли вы, что цивилизация — это не Баклишко с Дарвинишком, не Спенсеришко в двадцати томах, не наш Николай Гаврилович, все эти лапти и онучи русского просвещения, которым всем надо дать под зад?” ”Понимаете ли вы отсюда, что Спенсеришку-то надо было драть за уши, да Николаю Гавриловичу дать по морде, как навонявшему в комнате конюху? Что никаких разговоров с ним нельзя было водить? Что просто следовало вывести за руку, как из-за стола выводят господ, которые вместо того, чтобы кушать, начинают вонять?” (Как это может страдалец — вонять?)

И о графе Толстом:

”В особенности не люблю Толстого и Соловьева. Не люблю их мысли, не люблю их жизни, не люблю их души. Последняя собака, раздавленная трамваем, вызывает большее движение души, чем их ”философия” и публицистика”. Эта "раздавленная собака”, пожалуй, кое-что объясняет. В них (в Толстом и Соловьеве) не было абсолютно никакой ”раздавленности”, напротив, сами они весьма и весьма ”давили”.

И о Максиме Горьком, по-моему, все-таки о Максиме Горьком:

”Все что-то где-то ловит, в какой-то мутной водице какую-то самолюбивую рыбку. Но больше сомневается, и насадка плохая, и крючок и т. д. Но не унывает и опять закидывает”.

И об основателе Политического пустозвонства в России” Александре Герцене.

И даже о Николае Гоголе, предмете его же поклонения:

”За всю его жизнь — ни одного высокого и натурального помысла — только бы накопить денежку или прочитать кому-нибудь рацею. Он еще будучи гимназистом, матери в письмах диктовал рацеи. И все его душевные движения — без всякой страсти, медленные и тягучие. Словно гад ползет”.

Вот на этом ползущем гаде я уснул на рассвете, в обнимку с моим ретроградом. Вначале уснула духовная сторона моего существа, следом за ней и бренная — тоже уснула.

И когда духовная проснулась, бренная еще спала. Но мой ретроград проснулся раньше их всех, и мне, если бы я не был уже знаком с ним, показалось бы, что он ведет себя диковинно.

Вначале, плеснув себе воды в лицо, он пропел ”Боже, царя храни”, пропел нечисто и неумело, не вложил в это больше сердца и натуральности, чем все подданные российской империи вместе взятые со времен злополучной Ходынки. Потом расцеловал всех детей на свете и пешком отправился в церковь. Стоя среди молящихся, он поглядывал то на оценщика-иностранца, то на ”демона, боязливо хватающегося за крест”, то на Абаддона, только что выползшего из своей бездны, то еще на что-то такое, в чем много пристрастия, но трудно определить, какого рода это пристрастие и во что оно обходится этому Абаддону.