Василий Голышкин - Большая починка

Андрей Помазанцев усмехнулся, ответив:

— В силу необходимости.

— Хорошая необходимость, — задумчиво проговорил авроровец. — Необходимость трудиться… Она, между прочим, обезьяну в человека превратила. Не читал?

Андрей уклонился от ответа. Читал — не читал… Какое это имеет значение? Вон на всех заборах пишут: «Кто не работает, тот не ест».

А чем же тогда сыты те, кто не работает? Святым духом? Как бы не так.

— Кто работает, а кто ест, — сказал он.

— Прилипалы, — бросил авроровец.

— Хоть как назови, только к станку не ставь.

— Прилипалы, — продолжал авроровец, — рыбки такие. Прилипнут к пароходу и плывут.

Андрей нехорошо усмехнулся:

— А чем плохо? Прилип и плыви… в социализм.

— Может, и доплывешь, — сказал авроровец. — А скорее всего с кораблем потонешь.

— Как так? — опешил Андрей.

— Ну, если таких, как ты, больше нормы налипнет, — сказал авроровец.

— Я не прилипала, — обиделся Андрей. — Сам саночки…

— В силу трудовой необходимости, — ехидно перебил его матрос. — А дай тебе такую возможность… Но ты лучше и не суйся. У нас на прилипал чистильщики есть, — матрос погрозил руками, — мозолистые, пролетарские…

Памятуя наказ матроса, дедушка Помазанцев всю жизнь работал. И хоть заработал немало — пенсия, домишко, садик, — считал себя обделенным. Свои пот и кровь, пролитые за отечество, дедушка Помазанцев ценил значительно дороже. И уж если его самого «обделила» власть, внуку Лешке пусть достанется больше.

Вспомнив про кровь, пролитую за отечество, дедушка Помазанцев помрачнел. Он ее немного пролил, но первый же бой для него оказался последним. Солдат Помазанцев попал в плен, в коем и пребывал до конца Великой Отечественной. «Страна Германия. Город Заксенхаузен» — вот адрес ада на земле, где он бедовал все годы войны.

Их принял угрюмый эсэсовец. Его речь, с которой он обратился к заключенным, была краткой, но выразительной:

— Перед богом и фюрером все равны.

Он тут же доказал это, велев расстрелять самого длинного, потом самого толстого и, наконец, самого короткого. Самым коротким был солдат Помазанцев Страх смерти сделал его находчивым. Когда мрачный шутник-эсэсовец велел ему выйти из строя, он не проклял палачей, как это сделал длинный, не взвыл, как толстый, упав на колени и моля о пощаде, нет, он содрал с головы полосатый тюремный берет и церемонно поклонился эсэсовцу, коснувшись рукой земли. Так, он видел, на сцене бояре кланялись царю.

Эсэсовец пытливо посмотрел на Помазанцева и побарабанил пальцем по лбу:

— Ванюшка дуратшок, йа?

— Йа, да, йа, — мешая немецкие слова с русскими, осклабился Помазанцев. Его помиловали, и он стал лагерным дурачком, потешая заключенных и развлекая охранников. От этого выигрывали и те и другие. «Дурачок», разжившись харчами, подкармливал ослабевших, а порой, дурашливо ломаясь перед лагерным начальством, вымаливал жизнь обреченному на расстрел или виселицу. А может, ему только так казалось, что вымаливал? Гитлеровцы, неся потери и бросая в бой все новые и новые резервы, дорожили каждой парой рабочих рук. Нет, дурашливо ломаясь, он не другим, а прежде всего себе самому старался сохранить жизнь. Не жизнь даже, за нее он потом не опасался, а силы, потому что в победу немца над русским не верил и твердо знал: победа будет за нами. Вот только самому себе в этой победе отводил весьма скромную роль — статиста, решив, что, кто выживет, тот и победит.

Он выжил и победил, разделив после некоторых мытарств лавры победы с теми, кто, как и он, был узником фашизма, но в отличие от него не паясничал перед фашистами, а боролся с ними всеми доступными ему средствами. Но Родина не осудила его за это. Нет, она даже сказала дедушке Помазанцеву спасибо за то, что он выжил. Но самому дедушке Помазанцеву этого было мало. Он ждал больших наград. И если уж не для себя, то для внука. А раз эти награды запаздывают, то он сам…

— Сам, все сам… — донесся до дедушки Помазанцева чей-то голос. Он очнулся от дум и, вспомнив, где находится, засуетился, поворачиваясь за выступающими, как локатор. Иначе он рисковал пропустить сказанное. Потому что выступающим был не кто иной, как Генка Юровец, а Генка Юровец, живой как ртуть, мог выступать только на бегу. Он, будто кролик, носился по клетке-комнате, но вид у него был отнюдь не добродушно-кроличий, а свирепо-рысий. Дай Генке Юровцу волю, и он проглотит дедушку Помазанцева вместе с его внуком.

— Сам, все сам, — повторил Генка Юровец, вперив недобрый взгляд в дедушку Помазанцева. — А внук? Внук — ничего. Ни сварить, ни постирать. Лопату, как ложку, держит… Где у топора топорище, не знает… Молотком гайки отвинчивает… Зачем ему это? — Генка поднял руки. — Они ему не нужны. У него вместо них дедушка.