Филип Рот - Урок анатомии - роман; Пражская оргия - новелла

— Ее Бобби. Ее сыночек. Как она нянчила его в темной комнате! Ребенок так тяжело болел свинкой. И вот что меняет жизнь. Не верю. Цук, это абсурд. Выбрал бы Бобби в жены ту девушку, знай он, что на сто процентов полноценный? Да ни за что! Он действительно был уверен, что ни на что лучшее рассчитывать не может. Чтобы Роберт, сын Джулии, так думал! Однако, думаю, так и было. Этот парнишка столько всего мог предложить — с его-то достижениями, плюс уважение и восхищение коллег, а тут — такой провал. Свинка! И сын, который говорит отцу «иди на хер»! Родись у Бобби сын, разве был бы он таким наглым? У него был бы ребенок, который умеет чувствовать, как все мы умеем чувствовать. Его ребенок учился бы и работал, и сидел бы дома, и хотел бы стать отличным специалистом, как его отец. Разве ради этого смерть и умирание? Разве ради этого трудности и борьба? Ради наглеца, который по телефону посылает отца на хер? Который про себя думает: «Эта семья, эти люди, я даже не родной им, а посмотрите, что они делают». Думает: «Посмотрите, я кручу ими как хочу, и плевать мне на всю их дурацкую еврейскую любовь!» Потому что он кто? Мы даже не знаем, откуда он. Она хотела ребенка, немедленно, сразу хотела иметь ребенка. Они нашли сиротку, и мы не знаем, из-за каких корней он так ведет себя с Бобби. У меня выдающийся сын. И все его выдающиеся способности в его генах! Все, что мы ему дали, есть в генах Бобби, а все, чего у нас нет, все, что нам противно… Как это все может закончиться на Грегори? Иди на хер? И это он отцу ? Я шею ему сверну за все, что он сделал с нашей семьей! Убью ублюдка! Убью!

Цукерман изо всех сил, хоть руки у него и ослабли, вцепился старику в шею. Он убьет — и никогда больше не подумает, все же лучше, чем совершенное им преступление; хватит отрицать; по самому строгому счету признан виновным и осужден.

— Ваши священные гены! Что там в вашей голове творится? Что на генах вышито «еврей»? Вы это видите в своем безумии, неопороченную природную добродетель евреев?

— Прекратите! — Мистер Фрейтаг пытался руками в толстых перчатках отцепить его руки. — Прекратите! Цук!

— Чем он занимается ночи напролет? Трахаться учится!

— Цук, Цук, не надо! Тут мертвые!

— Все мы мертвые. Эти кости в гробах — вот они, живые евреи. Вот кто музыку заказывает!

— Помогите! — Он вырвался, метнулся к воротам, споткнулся, и Цукерман поскользнулся, пытаясь его нагнать. — Скорее! — кричал мистер Фрейтаг. — Тут такое!

И, на бегу взывая к помощи, старик, которого он собрался удушить, исчез.

Лишь белые вихри снега, больше ничего не видно: только камни с надписями и его руки, судорожно пытающиеся сжать то горло.

— Наши гены! Священные пакетики еврейского сахара! — Тут ноги его подкосились, и он сел. И сидя стал произносить вслух, в полный голос, слова, что были высечены в камне. — Почитай своего Фин-келынтейна! Не совершай Кауфмана! Не сотвори кумира из Левина! Не произноси всуе имя Каца!

— Он… он на меня набросился!

— Господи, — воскликнул Цукерман, потихоньку пытаясь встать, опираясь на ладони и колени, — кто же занес с земли желанье брызнуть, что обезьянок делает из нас, да будь ты благословен! — Глаза слепил тающий снег, ледяная вода текла за воротник, мерзлая шуга забилась в носки, а он все полз к последнему из отцов, требующему, чтобы его ублажили. — Фрейтаг! Запретитель! Сейчас я тебя убью!

Но ему мешали сапоги — два высоких кавалерийских сапога, смазанные маслом и скользившие по снегу, зловещие и мощные, великолепные глянцевые сапоги, которые заставили бы поостеречься и его бородатых предков.

— Это, — рассмеялся Цукерман, брызжа кусочками обжигающего льда, — это твоя защита, папаша Фрейтаг? Ты, главный уважатель евреев! — Он напряг все силы, чтобы подняться с кладбищенской земли. — Прочь, прочь, невинная ты сука!

Но против сапог Рики он был бессилен.

Проснулся он в больничной палате. Что-то не то со ртом. И голова невообразимо огромная. Понимал он одно: в его голове образовалась гигантская гулкая дыра. В огромной голове — что-то, оно шевелилось, такое же огромное. Это его язык. Весь рот от уха до уха — одна сплошная боль.

Около его кровати стоял Бобби.

— Все будет хорошо, — сказал он.

Цукерман наконец ощутил губы, они стали чуть ли не шире языка. Но под губами ничего не было.

— Мы ждем пластического хирурга. Он зашьет тебе подбородок. Ты содрал всю кожу под челюстью. Мы не знаем, сломал ты челюсть или нет, но рану под подбородком он зашьет, а тогда мы сделаем рентген рта и поймем, насколько серьезны повреждения. И голову посмотрим. Не знаю, есть ли трещина в черепе, но лучше проверить. Пока что похоже, ты легко отделался — одна рана и несколько выбитых зубов. Это все поправимо.