Филип Рот - Урок анатомии - роман; Пражская оргия - новелла

— Со мной никто так не разговаривает по телефону, как ты, — сказала Дайана.

Она была в секретарском облачении: предполагалось, что бесформенный комбинезон и огромный свитер не мешают ему диктовать. Когда она являлась в юбочке школьницы, диктовать ему практически не удавалось.

— Ты сам посмотри, — сказала она. — Призматические очки, перекошенное лицо. Ты посмотри, как ты выглядишь. Впускаешь в себя все такое, оно растет и ширится, вот и теряешь голову. И волосы тоже. Именно поэтому ты и лысеешь. Поэтому у тебя все болит. Посмотри на себя. Ты давно к зеркалу подходил?

— Тебя никогда ничего не злит? Меня злит.

— Конечно, и меня злит. На заднем плане твоей жизни всегда найдется кто-нибудь, кто тебя бесит и доводит до цистита. Но я о них думаю. Занимаюсь йогой. Бегаю по району, играю в теннис и пытаюсь от этого избавиться. Я не могу так жить. Иначе я до конца дней буду мучиться несварением желудка.

— Ты не понимаешь!

— По-моему, понимаю. В колледже всякое бывает.

— Как ты можешь сравнивать это с колледжем?

— Могу. В колледже на тебя те же удары сыплются. И их очень трудно пережить. Особенно когда ты считаешь, что они совершенно незаслуженны.

— Печатай письмо.

— Я бы сначала его прочитала.

— В этом нет необходимости.

Он нетерпеливо поглядывал через призматические очки, пока она читала, а сам разминал руку, надеясь пригасить боль. С дельтой плеча иногда помогал электронный подавитель боли. Но возьмут ли нейроны такой низковольтный разряд, когда его мозг настолько заряжен негодованием?

— Я не буду печатать это письмо. Во всяком случае, в таком виде.

— Да не твое дело, в каком оно виде.

— Натан, я отказываюсь печатать это письмо. Когда ты пишешь о таком, ты превращаешься в психа, и это — письмо психа. «Если бы завтра арабов уничтожили при помощи дешевой энергии Солнца, вы бы о моей книге даже не вспомнили». Ты съехал с катушек. Получается какая-то белиберда. Он написал то, что он написал о твоей книге, потому что он так думает. Точка. Да какое тебе вообще дело до того, что люди думают, если ты — это ты, а они — никто? Посмотри на себя. Рот ранимый, обиженный! Волосы буквально дыбом. И вообще, что это за типчик? Кто такой Милтон Аппель? Я не читала ни одной его книги. В университетской программе его нет. Я даже предположить не могла, что такой человек, как ты, до того заведется. Ты же исключительно умный, утонченный человек — как ты мог попасться в ловушку, которую они расставили, как позволил им настолько себя расстроить?

— Ты — девица двадцати лет, выросла в Коннектикуте в сверхпривилегированной христианской семье, и я готов допустить, что ты совсем не понимаешь, в чем тут дело.

— Да полно людей моложе двадцати, которые не выросли в Коннектикуте в сверхпривилегированной христианской семье, и они тоже не поняли бы, предстань ты перед ними в таком виде. «Евреи из „Высшего образования“ в 1959 году казались вам совершенно достоверными и вдруг стали порождением вульгарного воображения лишь потому, что израильская агрессия 1973 года направлена против Египта, Сирии и ООП». Натан, неужели ты действительно считаешь, что он написал это из-за Организации освобождения Палестины?

— А то! Не будь Ясира Арафата, он бы ко мне не цеплялся. Ты не представляешь, как у евреев вымотаны нервы.

— Постепенно начинаю представлять. Прошу тебя, прими перкодан. Покури травки. Выпей водки. Но только успокойся!

— Садись за стол и печатай. Я тебе за это плачу.

— Но недостаточно, не столько, чтобы я печатала такое. — И она зачитала следующий отрывок из письма: — «На ваш взгляд, смертельный удар нам нанесет не обезумевший ислам, не растерявшее всю мощь христианство, а еврейские подонки вроде меня, на которых лежит вековое проклятие ненависти к самим себе. И все это, чтобы заработать. Шесть миллионов погибли — шесть миллионов продано. Разве не так вы все это видите?» Натан, это все нелепо и утрированно. Тебе сорок лет, а ты возмущаешься, как школьник, которого поставили в угол.

— Иди домой. Я восхищаюсь хладнокровием, с которым ты меня отчитываешь, но я хочу, чтобы ты ушла.

— Я останусь, пока ты не успокоишься.

— Я не собираюсь успокаиваться. Слишком долго я сохранял спокойствие. Уходи.

— Ты правда думаешь, что это умно — так непримиримо относиться к страшной несправедливости по отношению к тебе? К ужасной, страшной несправедливости?

— Так мне надо его простить?

— Да. Видишь ли, я христианка. Я верю в Христа. И в таких людей, как Ганди. А ты возвращаешься к кошмарным временам Ветхого Завета. К этим каменным скрижалям. Око за око, зуб за зуб, и никогда никого не прощать. Да, я хочу сказать: я верю в то, что врагов следует прощать. Не могу не верить, что в конце концов это полезнее для всех.