Бахыш Бабаев - Одиночество вдвоем

Пугливо озираясь, вошла медсестра.

— Кто они? Знакомые ваши?

— И в глаза никогда не видел.

— Мужчины куда-то исчезли.

— Неудивительно. Было бы странно, если б кто-нибудь отважился помочь мне. — Бабирханов задумался.

В дверь заглянул больной.

— Можно, доктор?

— A-а, сосед… Заходите.

Таксист, сын тети Полины, уверенно расселся.

— Вот, — протянул он лист, — закройте бюллетень.

Бабирханов пробежал глазами диагноз.

— У вас геморрой? Пройдите за ширму.

Больной поначалу занервничал. Потом глянул в упор.

— Доктор, во-первых, мы с вами соседи. Во-вторых, за ширму не надо.

— Почему?

— Я уже вылечился. Закройте бюллетень и все.

Врач встал.

— Давайте за ширму. Если трещина, направлю к хирургу.

Рослый таксист тоже решительно встал.

— Нет, — твердо сказал он, — не надо! Закройте бюллетень и все дела.

— Но я должен осмотреть вас.

Таксист взял свой больничный лист и направился к выходу.

— Бюллетень вы мне не открывали, а теперь и закрывать не хотите. Вот спасибо!

Он потер затылок и поморщился.

— Болит? — участливо спросила медсестра.

— У того, я думаю, болит больше. Да уж ладно. Зови, кто еще там с фокусами.

Медсестра вернулась с Эсмирой и ее дочерью.

Бабирханов, подчиняясь какой-то неведомой силе, встал.

— Садитесь, — предложил он.

— Спасибо. — Эсмира села. — Доктор, я к вам по личному делу.

Медсестра, ревниво оглядев Эсмиру, недовольно хмыкнула. — Тоже по личному? — Затем, прихватив лежавшие на столе истории болезни, торопливо вышла.

— Они приходили? — не глядя на него, спросила Эсмира.

— Да.

— И ко мне зашли. Шум, гам. А младший с ножом на меня. Старший с трудом оттащил.

— Я с удовольствием проучил бы младшего.

— Но он мой брат. Каким бы ни был — брат.

Бабирханов возмутился.

— А позорить меня на работе? Это можно? Не обижайся, но я предприму кое-какие меры.

Эсмира решительно встала.

— В таком случае нам не о чем говорить!

— Было бы из-за чего. Я люблю тебя искренне. Мы не встречаемся с тобой. Ты, да и вообще все ваше семейство — настоящие мусульмане, которые придерживаются старых обычаев. Хвалю и благоговею! Ты — мой идеал. Внешне современно выглядишь, а в душе ты все еще под чадрой. Умница. Но, извини, избивать себя не позволю.

— Айша, не трогай. — Она повернулась к Бабирханову. — Ты тоже хорош. Неужели я сукина дочь?

— А я? По-твоему, я кто? Он выругался, и я ответил.

— Ради меня ты должен был смолчать.

— Смолчать, смолчать, — проворчал он. — Я и так молчу ради тебя. Ради тебя я иду наперекор всему и всем. Только не знаю, зачем и почему.

— Ну не иди. Я не прошу тебя об этом.

Он вдруг встал и резко подошел к ней.

— А если бы они узнали, что ты сейчас здесь, рядом со мной?

Эсмира опустила глаза и ответила не сразу.

— Зарезали бы. И тебя, и меня.

— Спасибо, утешила.

— И соседи стали шушукаться. Чувствую, плохо это кончится. Вдова, свободная женщина, а ведь и в голову никому не придет, что между нами ничего нет, кроме телефонных разговоров.

Несколько дней Бабирханов не находил себе места от мучивших его вопросов и сомнений.

Сотрудники как-то недоверчиво косились на него, старались держаться подальше. Завотделением была с ним подчеркнуто вежлива, что не могло не настораживать Бабирханова. Его одолевала досада. Надо же, думал он, только пришел сюда, в эту поликлинику и — вот тебе раз. Такой нелепый случай. Он понимал — братьев Эсмиры кто-то намеренно натравил на него. Но кто? И за что? Впрочем, эти вопросы волновали гораздо меньше, чем мысли о соседке. Последние недели он постоянно думал о ней. О том, что она необыкновенно привлекательна, довольно умна, в меру честолюбива. Эта что-то не из обычного теста.

Бабирханов ломал себе голову и не находил ответа. Главный вопрос, мучивший его, — чего же она хочет, не подпуская к себе и в то же время чисто по-женски приманивая, — не давал ему покоя. Мысли о ней отгораживали собой все остальные нужды и дела. Он почти перестал навешать маму, лишь изредка переговаривался с ней по телефону. Реже стал засиживаться с отцом перед телевизором. Иногда звонила дочь, справлялась о нем. К ужасу своему Бабирханов как-то поймал себя на мысли, что говорит сухо со своей дочерью. Он ругал себя за это, проклинал. Но стоило ему услышать голос Эсмиры, как он сразу же преображался.

Цвета жизни неожиданно поблекли для него. Оставался один-единственный — цвет Эсмиры. Общаясь с ней преимущественно по телефону, он стал смотреть на мир ее глазами.