Эйстейн Лённ - Обязательные ритуалы Марен Грипе

Когда это случилось, три местных крестьянина учинили разбой в дубовом шкафу Коре Толлерюда на втором этаже. Они вышибли дверь в шкафу, вывалили содержимое на пол, выбросили письма, фотографии, льняные скатерти и столовое серебро во двор, где стоял Андреас Соме и запихивал вещи в два матросских мешка.

Это происходило средь бела дня, шел мелкий дождик, с вересковой пустоши доносились голоса пожарных. Из окна они видели, как дымок от пожара полз вдоль моря к рыбной стойке, и Андреас Соме, который никогда раньше не был замешан в разбое, был так взбудоражен запахами дыма, льняных скатертей, серебряного прибора и семейных реликвий, что медленно, тоненьким голоском начал петь.

Салве Антонсен, который знал Андреаса Соме еще со школьной скамьи, был так поражен его пением, что выбросил из окна комод, тоже семейную реликвию, и когда комод покатился по лестнице с таким грохотом, что, вероятно, в засолочных цехах было слышно, почувствовал, к своему удивлению, что сам подпевает Соме.

Позже он пояснил, будто именно пение натолкнуло его на мысль, что они совершали нечто преступное, которое рано или поздно будет раскрыто, и что им придется отвечать.

Комод треснул при первой же встрече с каменными ступеньками, и так как Антонсен, высунув голову из окна, увидел голый череп Андреаса, а это он сделал, когда снял оконную раму с петель и осторожно прислонил к стене спальни, вот тогда он понял, что они спятили. «Странно было, ни с того ни с сего стать ненормальным, — пояснил он. — Но мне понравилось. И настроение было хорошее. Правда, я понял, что нужно немедленно кончать с погромом».

Ясно было, что заканчивать нужно было не потому, что хотелось, а потому, что все походило на какой-то дурман, явно от выдержанной крепкой водки.

Но они зашли слишком далеко, нечего было и думать, чтобы остановиться. Никто из них уже не знал и не понимал, что Коре Ивар Толлерюд и его родственники до него собрали несметные земные богатства, которые исчислялись гульденами, фунтами и злотыми, немецкими марками и турецкими деньгами, названия которых Салве не знал. «Салве был без понятия, что среди нас жила семья скопидомов, у которой куры деньги не клюют».

Андерс Рона не знал, что дно комода имело два отделения, и в одном из них, как думала семья Толлерюда, хранились драгоценные камни — зеленые, синие и красные камни, на самом деле оказавшиеся обычным хламом. Камешки не имели цены, дешевая имитация богатства, которое семейство Толлерюда накапливало, отбирая все, что можно, у подвыпивших матросов, которым нечем было платить за выпивку.

Паника, потому что речь шла действительно о панике, не утихла, когда задул ветер с суши; из-за пожара на вересковой пустоши, ветер тоже словно взбесился, взвихрил бумажные ассигнации и развеял их над садом. «Признаюсь, зрелище было еще то, — сказал Салве два дня спустя. — Я стоял в спальне Коре Толлерюда; выбрасывал вещи из окна после того, как высадил раму, а подо мной, на четвереньках, ползал наш скромняга Андерс Рона и сгребал в кучу богатства семейства Толлерюд. Он собирал ассигнации, словно бруснику, его зад только и мелькал перед глазами. Если ты не понимаешь, какие странные чувства во мне пробудились, то я тут ни при чем», — пояснил он ленсману, который чесал в затылке, когда не делал записи в протоколе.

Было половина четвертого пополудни, все еще шел дождь, плотный, мелкий летний дождь, луга стали зеленее, дорожки, посыпанные гравием, от ресторанчика и наверх к пустоши, блестели от влаги, на острове было тихо, и ему почудилось, что они тут одни. Никто из них не говорил, никто не знал, что делать с этими вещами, но Андреас собирал все в маленькие кучки, сортировал предметы, столовые приборы засунул в свой мешок, одеяла и вещи из льна сложил под навес, костюмы, фрак и городскую шляпу Толлерюда накрыл пледом, и когда Салве принялся выбрасывать пустые, необычной формы бутылки, он закричал, что их нужно разбить.

В примечании к донесению было сказано, что Салве Антонсен при этом очень сильно порезал правую ступню. Два часа спустя пастор, вооружившись иглой и ниткой, сшивал воедино края разреза обычным крестиком, словно вышивал на пяльцах, он нисколько не удивился и не рассердился, а только чрезвычайно взволновался. Потому что за пятнадцать лет, что он провел на острове, руководя общиной, кажется, не осталось ни одной части тела, которую он не залатал бы, но никогда он не был врачом воришек, которые вели себя так по-идиотски. «Я, само собой разумеется, не имею представления, почему они делали все, чтобы их разоблачили. Должно быть, хотели, чтобы их поймали с поличным. Они даже не пытались скрыться». И когда кровь запеклась вокруг раны, которую он зашил, он не на шутку взволновался, ему вдруг захотелось причинить боль другому, вонзить иглу в рану, чтобы убедиться, что перед ним сидит Салве, а не кто-то другой. «Понимаешь? — сказал он ленсману. — Я хотел услышать его голос, убедиться, что это Салве, которого я знаю много лет. В тот момент я сомневался в этом».