Филип Рот - Цукерман освобожденный

Недель за шесть до выхода книги — когда он уже начал осознавать размеры надвигающегося успеха и стал догадываться, что хвалебный хор — это не только сплошное удовольствие, — Цукерман слетал в Майами подготовить мать к атакам журналистов. После всего, что он рассказал ей за ужином, она не могла уснуть и в конце концов вынуждена была сходить в квартиру напротив, к Эсси, и попросить, чтобы ей дали успокаивающего и поговорили с ней по душам.

Я очень горжусь своим сыном, вот и все, что я могу сказать. Большое вам спасибо и всего доброго.

Самым мудрым было бы отвечать именно так на звонки журналистов. Разумеется, если она не против сама стать знаменитостью, если она хочет, чтобы ее имя упоминалось в газетах…

— Дорогой, ты же со мной разговариваешь, а не с Элизабет Тейлор.

После чего за ужином с морепродуктами он сделал вид, будто он — газетный репортер, которому делать больше нечего, кроме как спросить ее о том, как Натана приучали к горшку. Она в свою очередь должна была сделать вид, что нечто подобное будет происходить каждый день, как только его новый роман появится в книжных магазинах.

— Так каково это — быть матерью Карновского? Давайте посмотрим правде в глаза, миссис Цукерман, вот кто вы теперь.

— У меня два прекрасных сына, и я ими горжусь.

— Это хорошо, мам. Если хочешь сказать так — прекрасно. Впрочем, если не хочешь, можешь и этого не говорить. Можешь просто рассмеяться.

— Ему в лицо?

— Нет-нет, оскорблять ни к чему. Это тоже не лучший способ. Ты вот что, просто легонько отшутись. Или вообще ничего не говори. Молчание срабатывает, и оно действует лучше всего.

— Хорошо.

— Миссис Цукерман?

— Да.

— Все жаждут узнать. Прочитали в книге вашего сына все о Гилберте Карновском и его матери и теперь хотят услышать от вас, каково это — стать такой знаменитой.

— Ничего не могу вам сказать. Спасибо за интерес к моему сыну.

— Мам, вполне неплохо. Но я что хочу подчеркнуть: ты можешь попрощаться в любое время. Эти люди, они никогда не отстанут, поэтому тебе достаточно просто сказать «до свидания» и повесить трубку.

— До свидания!

— Погодите минутку, прошу вас, миссис Цукерман! Мне нужно выполнить редакционное задание. У меня только что родился ребенок, я только что купил дом, надо платить по счетам, а статья о Натане Цукермане, глядишь, обернется прибавкой к жалованью.

— Я уверена, вы и так ее получите.

— Мама, прекрасно. Продолжай в том же духе.

— Спасибо за звонок. До свидания.

— Миссис Цукерман, еще пару минут не для печати.

— Спасибо, до свидания.

— Одну минутку! Одну фразу. Умоляю вас, миссис Ц., всего одну фразу для моей статьи о вашем замечательном сыне!

— До свидания, до свидания.

— Мама, на самом деле тебе совершенно незачем повторять «до свидания». Вежливому человеку это трудно понять. Но ты уже давно имела полное право повесить трубку и не мучиться тем, обидела ты кого или нет.

За десертом он снова ее потренировал, хотел убедиться, что она действительно готова. Неудивительно, что к полуночи ей понадобился валиум.

Он и не догадывался, как растревожил ее его последний приезд в Майами три недели назад. Сначала они навестили отца в доме престарелых. После очередного инсульта доктор Цукерман уже не мог говорить членораздельно, только обрывками слов или отдельными слогами, и порой не сразу понимал, кто она такая. Смотрел на нее и шевелил губами, пытаясь выговорить «Молли» — так звали его покойную сестру. Поскольку невозможно было догадаться, что именно он понимает, ежедневные визиты были для нее адской мукой. Тем не менее в тот день она выглядела лучше, чем все последние годы, и хоть не была уже кудрявой юной мадонной, обнимавшей своего мрачного первенца на фото 1935 года со взморья, что стояло у отца на ночном столике, не выглядела и настолько вымотанной, чтобы беспокоиться о ее здоровье. С тех пор как ей четыре года назад пришлось взвалить на себя заботы о его отце — все эти четыре года он требовал, чтобы она всегда была рядом, — она мало походила на энергичную и несгибаемую мать, от которой Натан унаследовал живой блеск глаз (и легкую комичность профиля), а больше на его сухопарую, молчаливую, сломленную жизнью бабушку — превратившуюся в потустороннее видение вдову ее отца, тирана-лавочника.

Когда они вернулись домой, она улеглась на диван с влажной салфеткой на лбу.

— Мам, а выглядишь ты получше.

— Теперь, когда он там, стало легче. Стыдно так говорить, Натан, но я только-только начала снова чувствовать себя собой.