Бурхан Сёнмез - Стамбул Стамбул

Я достал из кармана деньги, половину отдал Серпиль. Попросил ее хорошо учиться и ухаживать за бабушкой. Наклонился, поцеловал в лоб и только тут заметил, какое красивое у нее лицо и ясные глаза. Она была такая чистая, тоненькая и волшебная – точь-в-точь горная пери. Не хватало лишь янтарного отсвета. Я наклонился, отбросил косички Серпиль назад, поднял вверх ее подбородок и вдел ей в уши янтарные сережки.

– Теперь они твои.

Серпиль зажмурила глаза и провела руками по лицу. Дотронулась до сережек, подрагивающих, словно две капли воды. На лице у нее появилась самая красивая в мире улыбка. Казалось, она вот-вот взлетит от счастья и ветер унесет ее в звездное небо.

Пока я медленно шел по огороду, мне вспомнились стихи, которые я услышал от Ясемин. «Свободный человек, любить ты будешь море!»

Тут кто-то позвал меня по имени. Я замер и вгляделся в темноту. С какой стороны донесся голос? Мое сердце заколотилось от страха, по шее потек холодный пот. Когда меня снова позвали, я приоткрыл глаза.

– Демиртай, – сказал Доктор, – ты говорил во сне.

– Задремал, – отозвался я, глядя на темные стены камеры.

Хорошо было спать, уходить глубоко в свои мысли. Я представлял себе, что покидаю тюрьму и становлюсь таким же, каким был до ареста. Иное дело просыпаться. Открыв глаза и снова обнаружив, что нахожусь в камере, я впадал в отчаяние, меня грызло чувство вины. Глядя на стены цвета темного гноя, я задавался вопросом, как позволил себя схватить, почему не бежал быстрее. Эх, если бы мне выпал второй шанс! Шанс, который полностью изменил бы мою жизнь. Так говорил я себе, а потом начинал ерзать, изнывая от боли в израненном теле.

– Дядя Кюхейлан, – заговорил я, – можно загадать тебе загадку?

– Давай. Что, после моей вчерашней головоломки решил меня испытать?

– Моя загадка сложнее. Слушай. Передо мной женщина и маленькая девочка. Я спрашиваю: это твоя внучка? Она отвечает: это дочь моей дочери и одновременно – сестра моего мужа. Как такое может быть?

– Тебе это во сне приснилось?

– Нет, – сознался я, но про Серпиль и ее бабушку рассказывать не стал.

– Дочь моей дочери, сестра моего мужа, – пробормотал дядя Кюхейлан, чтобы лучше запомнить. – Хорошая загадка. Я подумаю немного, может быть, и разгадаю ее.

Размышляя над загадкой, дядя Кюхейлан и Доктор одновременно строили предположения: почему это уже второй день никого не уводят на допрос, почему обитателей всех камер оставили в покое? Ни вчера никого не пытали, ни сегодня. Железную дверь открывали, только когда менялась охрана и приносили еду.

– Следователи ведь тоже люди. Утомились, поди, каждый день работать по десять, а то и двадцать часов, и все вместе отправились в отпуск. И сейчас нежатся где-нибудь на курорте, может быть, на острове в океане, лежат на пляже и греют свои косточки, – смеялся дядя Кюхейлан.

– Нет, – возражал Доктор, – они вспотели за работой, вышли потные на улицу, а там холодный ветер. Вот они и заболели. А другие от них быстренько заразились. И сейчас они отдыхают по домам, пьют чай с лимоном и липовым цветом.

Пока Доктор и дядя Кюхейлан пересмеивались, по бетонному полу прокатилась маленькая пуговка и замерла у наших ног. С кого она упала, мы не поняли. Пуговка в виде звездочки, желтая, с двумя дырочками. Дядя Кюхейлан подобрал ее с пола, поднес к свету:

– Такая пуговица подходит для женской одежды.

Мы с ним встали. Да, действительно, в прорезь противоположной двери смотрела Зине Севда. Ее лицо выглядело портретом в серой рамке. Она оторвала одну из своих пуговиц и бросила в щель под дверью, чтобы привлечь наше внимание. Увидев нас, точнее, дядю Кюхейлана, Зине заулыбалась. Глаза, окруженные синяками, ожили.

– Как ты? – написала она в воздухе пальцем.

Дядя Кюхейлан начал отвечать, медленно, словно первоклашка, выводя буквы. Я оставил их наедине, сел на пол, положив свои ноги на ноги Доктора, и посмотрел на безразличного ко всему парикмахера Камо. Тот дремал, опустив голову на колени. Сегодня он еще ни разу не заговорил и вообще вел себя так, будто нас не было. Залез в свою раковину и только и делал, что спал.

Дядя Кюхейлан оторвался от прорези, нагнулся и окликнул его:

– Камо, подойди к двери. Зине Севда хочет тебя поблагодарить.

Камо поднял голову и взглянул на дядю Кюхейлана с еще более безразличным видом, чем обычно. Потом оглядел камеру, словно пытаясь вспомнить, где находится, и махнул рукой: оставьте, мол, меня в покое. Обнял колени руками, опустил голову и скрылся в своем собственном мире. Самым уединенным, самым далеким от нас местом, которое он мог найти, был сон.