Ходжанепес Меляев - Беркуты Каракумов [романы, повести]

Быть рядом с любимым представлялось таким всеобъемлющим счастьем, что спирало дыхание. За это все можно отдать. Буквально все! «И как я раньше жила без него?!» — думала ошеломленная своим счастьем Акгуль и знала, что оно — бесконечно…

А утром черным смерчем пронеслась по аулу Огульбиби-тувелей. Ее муж был важным человеком — складом заведовал, и в их дом было проведено радио. От черной плошки репродуктора бежала Огульбиби-тувелей и голосила, глупая, так, словно радость сообщала:

— Война!.. Война началась!.. Эй, люди, война!..

Люди были в недоумении: почему война? С кем война? Что это значит для них? Потом, конечно, все выяснилось.

Да, счастье кончилось, началась война.

Ее оглушающий болезненный смысл впервые ощутил Керим по-настоящему, когда в разных концах аула послышался истошный женский плач и пришли к нему в дом четверо хмурых, посуровевших и повзрослевших бывших его одноклассников. Не глядя друг на друга, делая вид, что не слышат плача в своих домах, сказали, что направляются в сельсовет, а оттуда — в райцентр, чтобы проситься добровольцами на фронт. И осведомились: пойдет ли с ними Керим? Ведь он тоже комсомолец.

Внутри у Керима что-то сломалось на две части. Сломалось и развалилось в разные стороны, оставив посередине съежившееся в ожидании удара существо. Рассудком Керим понимал, что пойдет с товарищами… должен пойти… не может не пойти!.. Но тот, который трясся внутри, скулил и заглядывал по-собачьи в глаза: «Как, пойдешь сам? Дождись призыва! Не убивай свою долю собственными руками. Не спеши, позовут, когда надо будет! Лишний час счастья — это век счастья! Локти кусать будешь, вспоминая…»

И дрогнул Керим, смутился, запнулся на полуслове, отводя взгляд от друзей. Они не торопили его, понимали, как ему трудно, — настоящие друзья были. А дед Атабек-ага сказал негромко, ни к кому не обращаясь, словно сам с собой вполголоса советовался, сам себя убеждал: «У мужчины должно быть лицо мужчины», — и заплакал, блестя слезинками в поредевшей бородке, понимая, что бросил гирю на колеблющуюся чашу весов. Не слышала его слов Акгуль. Если бы слышала, прокляла бы старика, не сходя с места!.. А там — как знать, может, и не прокляла бы, поняв, что есть в жизни человека что-то незримо большее, нежели самые жаркие объятия, что-то значительнее самого понятия «счастье», когда гулким и больным колоколом бьет сердце и вспоминается слышанное когда-то на уроке истории: «Граждане! Родина в опасности! К оружию, граждане!»

Все население Торанглы от мала до велика провожало пятерых своих первых солдат, защитников отечества от ошалевшего фашизма, и все верили, что через месяц-другой они с победой вернутся под родную крышу.

Прощаясь с внуком, Атабек-ага достал из-за пояса нож в повидавших виды ножнах.

— Возьми. Пусть он послужит тебе верой и правдой, как служил моему отцу и моему деду. Была бы тверда рука, а он не изменит. Возвращайся живым и здоровым. Мы будем ждать тебя.

И снова по щеке старика скользнула непрошеная слезинка и скрылась в бороде. Он покосился на невестку, но та стояла как закаменелая.

Она молчала все время, пока люди провожали глазами лодку, на которой Керим и его товарищи плыли в райцентр. Молчала, идя домой и слушая ненужные утешения. Молчала, бесцельно переставляя дома вещи с места на место. И только глухой ночью, выскользнув в стрекочущую беззаботными сверчками и цикадами степь, бежала до тех пор, пока могла бежать, а потом со всего маху ударилась грудью о землю, и рыдание вырвалось наконец из ее стиснутого спазмой горла…

Начало военной науки Керим постигал с новобранцами в полку, расположенном довольно далеко от фронта, и пороху, как говорится, пока еще не нюхал. Но и без того пришлось несладко — тяжелые кургузые ботинки были куда неудобнее привычных чокаев [11] Чокай — самодельная обувь из выделанной кожи. , домашние шерстяные портянки пришлось сменить на бязевые, а они то и дело сбивались, натирали ноги в кровь. Что же касается еды, то лучше вовсе не думать о ней: горстка гороха, перловки или сечки — разве это пища для здорового парня, целый день проводящего на ногах? Один смех, да и только, воробьиная доля!

Но смеяться не хотелось. Керим понимал, что не то сейчас время, чтобы о желудке заботиться, как бы он ни напоминал о себе. Глаза всех новобранцев были заняты только оружием, уши — сводками Совинформбюро, а мысли бились единственным желанием: поскорее на фронт. Что там, на фронте, никто, конечно, не знал и толком не представлял, но все рвались туда. Встречались, понятно, и ловкачи, норовящие за чужим горбом отсидеться где-нибудь в каптерке ОВС [12] ОВС — здесь — склад обозно-вещевого снабжения. , но таких были считанные единицы; Керим их даже презирать не умел, он их попросту не замечал.