Ходжанепес Меляев - Беркуты Каракумов [романы, повести]

— Подвинь лампу поближе, дитя мое, посмотрим газеты. — И нацепил на нос старенькие, связанные ниткой очки. — М-да… бомбят наши немцев под Москвой… Может, и Керим среди сталинских соколов летает на бомбежку фашистов.

— Может, — согласилась Акгуль, помешивая в казанке аппетитно потрескивающую зайчатину. — Может, дедушка, да как узнать… «Полевая почта» — пишет. Почему так непонятно пишут? Кажется, легче на душе было бы, знай точно, где твой близкий воюет.

— А враг — это тебе шуточки? Плакат видела: «Болтун — находка для шпиона»? Нельзя, дочка, это называется военная тайна.

Старик последнее время постоянно интересовался всем, что относилось к фронту, читал газеты и постепенно овладевал расхожей терминологией.

Атабек-ага снял очки. Акгуль выложила поспевшую зайчатину в миску. Они поели. Потом молодая женщина вымыла посуду, убрала ее на полку и пошла в соседнюю комнату.

Там на специально сделанной Атабек-агой широкой плоской доске стояло скульптурное изображение Керима из глины. Это был не просто бюст, а скульптурное изображение человека, напрягшегося так, словно он сдерживает на аркане необъезженного коня.

Акгуль сняла с глины влажное покрывало, которым служило ее старенькое платье, и долго смотрела на скульптуру. Сколько бессонных ночей провела она возле сырого куска глины, пока он стал принимать облик Корима! Сколько раз в слезах бросала работу и, выплакавшись, принималась за нее снова, доверяясь не столько глазам, сколько пальцам, работала как бы ощупью.

И вот стало вырисовываться то, что жило в ее воображении.

То ли?

Она всматривается, будто хочет проникнуть взглядом внутрь глиняного кома. Лицо, пожалуй, получается. А вот все остальное… Но она ведь ни разу не видела близко самолета, на котором летает Керим, неведомо ей, как выглядит тяга руля поворота, которую он сжимал в своих израненных, окровавленных руках, чтобы она не лопнула!

Тихонько покашливая, вошел Атабек-ага. Акгуль не оглянулась, лишь подвинулась чуть в сторону, чтобы свет из маленького окошка падал на изображение и старику было виднее.

Подслеповато щурясь, Атабек-ага вглядывался в глиняное лицо внука. Достал из кармана тыковку-табакерку, постучал по ладони, вытрясая щепоть наса, бросил табак под язык. И вновь смотрел, заходя то справа, то слева. Акгуль уже не на работу свою смотрела, а на свекра, пытаясь определить, нравится тому или нет то, что вышло из-под ее пальцев. Сутки он, что ли, стоять будет и молчать!

— Похож, — нарушил наконец молчание Атабек-ага. — Совсем похож.

Акгуль вспыхнула, расцвела, засветилась вся.

— Похож… Но…

— Не томи, дедушка! Говори сразу!

— Молод он слишком, дитя мое.

— Но Керим действительно молодой!

— Я не о том. У этого, понимаешь, не лицо мужчины, совершающего подвиг, а лицо, понимаешь, мальчика… ну, юноши, думающего о девушке, а не о подвиге. Вглядись как следует.

— Да… — согласилась, ошеломленная проницательностью свекра, Акгуль, — да… он думает обо мне…

— Вот видишь… Когда человек совершает большой подвиг, он весь в своем порыве, ему нет необходимости думать о другом, он думает только о том мгновении, в котором свершается самое важное деяние его жизни. Ты поняла меня, дочка? И если даже у него мелькнет какая-то мысль об ином, то она не отразится на его лице.

«Да, — размышляла Акгуль, — дедушка прав, здесь именно тот Керим, который приезжал в „ЗИСе“ на кош, которого обнимали мои руки в свадебную ночь, а пальцы, двигаясь в темноте по его лицу, запоминали каждую любимую черточку. А здесь нужно лицо повзрослевшее, лицо героя, лицо мужчины, сражающегося с фашистами, и я сделаю его!»

— Самолета я не знаю, — пожаловалась она свекру, — не выходит у меня.

— Немножко так, — осторожно, чтобы не обидеть сноху, согласился Атабек-ага. — Мы поищем картинку самолета.

Акгуль оживилась.

— Хочется, чтобы при взгляде на него каждый человек почувствовал ту невыносимую боль, которую ощущал Керим, когда сжимал в руках колючее железо!

— Да, дочка, ему было больно… очень больно, однако он держал… потому что не мог поступить иначе… Картинку самолета мы добудем…

— Ты что-то еще хочешь сказать, дедушка?

— Да так, мысли, стариковские, может, и неправильные…

— Скажи.

— Думается так: нужно ли другому человеку чувствовать боль героя?

— Почему же не нужно?

— Боль не вдохновляет. Она вызывает сочувствие, даже ответную боль — у того, кто смотрит, может кровь на пальцах показаться, — а по моему стариковскому разумению, подвиг должен сиять как солнце и вдохновлять другого человека тоже на подвиг. Так я думаю.