Борис Зубавин - От рассвета до полудня [повести и рассказы]

Я никогда не был в этом шумном, веселом, зеленом, солнечном городе, полном тюбетеек, полосатых ватных халатов, широких, радужно нарядных женских шелковых платьев, арыков, прокопанных и вдоль и поперек, полных прозрачной текучей воды. За всю свою жизнь я нигде не видел сразу столько ишаков, старательно семенящих на тоненьких ножках под огромными и, вероятно, очень тяжелыми тюками поклажи. Думается, взвали эти тюки на спину лошади, она зашатается и, чего доброго, упадет, а бедный безответный ишачок — топ-топ-топ — семенит да семенит. И хоть бы что. И ему, и хозяину его. А — жалко.

Так я шел по улицам вечнозеленого каменного города, радостно, восторженно приглядываясь к нему, и скоро ноги мои остановились около часовой мастерской. И я снял часы с руки. Великолепные фронтовые часы со светящимся циферблатом, антиударные и непромокаемые, и молча протянул часовых дел мастеру. Он осмотрел их со всех сторон, потом вопросительно воззрился на меня.

— Сколько они стоят? — просил я.

— Я бы дал тысячу рублей, — ответил он.

— Давайте тысячу и считайте их своими, — сказал я как можно развязнее, будто продавать часы для меня было самым плевым делом и занимаюсь им я не первый и не последний раз. Но в эту минуту я, черт бы меня побрал, почему-то готов был сгореть со стыда, готов был провалиться сквозь землю. Быть может, потому, что мне никогда в жизни еще не приходилось заниматься такой куплей-продажей! От одной мысли, что меня могут заподозрить в мошенничестве или воровстве, бросало то в жар, то в холод.

Часовых дел мастер не спешил. Он оценивающе оглядел меня с ног до головы, наморщил лоб, поднял глаза к потолку, подумал, потом опять критически поглядел на меня и лишь после этого не спеша спрятал мои часы в стол, вынул из кармана бумажник, отсчитал тысячу рублей и, ни слова не промолвив, протянул мне деньги. Я тоже, ни слова не говоря, положил их в карман и вышел из мастерской. Помнится, по дороге я несколько раз воровски оглядывался, боясь, что за мной кто-нибудь следит, подосланный этим подозрительным мастером.

Гриня, уже выспавшийся, развалясь в кресле, весело болтал с кем-то по телефону.

— Хоп, хоп, хоп, — говорил он. — Якши, рахмат [6] Ладно, ладно, ладно. Хорошо, спасибо. .— И, повесив трубку, спросил у меня: — Где ты был?

— Часы загонял, — с горечью сказал я.

— Зачем?

— А жить на что?

— Загнал?

— Загнал.

— Кому?

— Часовому мастеру.

— За сколько?

— Вот, — гордо сказал я, выкладывая перед ним пачку денег.

Гриня пересчитал их и сказал:

— Пойдем вернем ему эти деньги и скажем, что он жулик.

Я запротестовал. Скандалить с часовщиком было для меня еще постыднее, чем продавать ему часы.

— Значит, не пойдешь? — спросил Гриня.

— Не пойду.

— Ай-яй-яй. Значит, будем обходиться одними моими часами?

— Пока не кончатся мои деньги. А потом и твои загоним.

— Ай-яй-яй, — сказал Гриня, восхищенно глядя на меня. — Нехорошо совершать дважды необдуманный поступок. Мы не будем продавать вторые часы. Они нам пригодятся, поскольку я завтра получу три тысячи рублей за альбом, которые не успел получить в прошлом году. Вот, — он небрежно кивнул на телефон, — сейчас договорился. Ну, а теперь пойдем есть шашлык, раз мы стали вдруг такими богатыми.

И мы пошли в шашлычную и по дороге — бог ты мой! — чуть не каждый третий встречный оказывался Грининым знакомым.

— А-а, здравствуй! — кричал ему, весь расплывшийся в улыбке, словно вот-вот растает в ней, толстый, усатый чистильщик обуви. — Когда приехал?

— Здравствуй! — словно глухому кричал Гриня. — Сегодня приехал.

— Э, уртак, салям алейкум! [7] Э, товарищ, здравствуй! — приветствовал его минуту спустя ловкий, стройный черноглазый парень в тюбетейке, кителе и шароварах, заправленных в легкие шевровые сапожки.

— Алейкум салим! — радостно кричал Гриня. Они с размаху, как барышники на ярмарке, хлопнули по рукам, захохотали, обнялись, расцеловались и о чем-то оживленно заговорили, перебивая друг друга, по-узбекски.

Так, раскланиваясь и расшаркиваясь направо и налево, мы продвигались к нашей заветной цели — шашлычной и, надо сказать, прибыли туда не скоро.

Знакомые то и дело окликали Гриню и по-русски, и по-узбекски, и кроме чистильщика обуви да ловкого парня в кителе, оказавшегося работником местного радиовещания, нам повстречались: председатель корейского колхоза из района Той-Тюбе, актер драматического театра имени Хамзы, писатель Михаил Шевердин, какие-то две очень застенчивые великовозрастные девицы из Одессы, застрявшие в Ташкенте со времени эвакуации, и еще человек, наверное, пятнадцать самых различных возрастов, профессий и национальностей. И всем им Гриня представлял меня несколько театрально и торжественно, и все сейчас же начинали любезно расспрашивать меня, не устал ли я в дороге и как мне нравится в Ташкенте.