Леонид Огневский - На другой день

"Вы прелесть, Людмила Ивановна!" — хотелось шепнуть ей на ухо. Рассердится — можно сказать, что выпивший имеет право на вольность. Подольский удержал себя от соблазна: нельзя, рано даже с целью разведки. И сидеть-то бок о бок он должен недолго, чтобы не отпугнуть, не вызвать подозрения присутствующих.

Как раз ему предоставили слово для тоста, он резко поднялся со стула.

— Друзья! — зазвучал его грудной бархатный голос. — Вы разрешите мне называть вас друзьями. Дорогие друзья! Если вы думаете, что я скажу что-нибудь особенное, вы жестоко разочаруетесь. Я только хотел бы провозгласить тост за нашу прочную дружбу, без которой немыслимы никакие успехи в работе и жизни, за все прекрасное, что нас окружает, и за еще более прекрасное завтра. Есть слова, вмещающие в себя очень многое, светлое, бодрое, жизнеутверждающее, все то, к чему мы стремимся, чего можем желать, — одно из таких емких слов — весна. Я предлагаю тост за весну!

Все дружно выпили, даже Людмила опять осушила свою маленькую граненую рюмку, и Подольский решил, что его цель достигнута, он расположил к себе этих людей, пора удалиться. Правда, на десерт можно подать маленький безобидный анекдот… И он рассказал сибирякам, как поблизости от них, на Дальнем Востоке, ловят живьем тигра: берут фанерку и молоток и идут в лес, завидев свирепого хищника, подставляют фанерку; тигр бросается на нее и прокалывает когтями; тогда охотники подколачивают когти зверя молотком, взваливают царя тайги вместе с фанеркой на плечи и несут домой.

Веселый смех был прерван резким телефонным звонком: директора вызывал ответственный дежурный по заводу (тому было наказано позвонить ровно в одиннадцать). Подольский принял от сидевшего рядом с аппаратом Михал Михалыча телефонную трубку, быстро сказал в нее: "Хорошо", — и обратился к гостям:

— Прошу извинения, дорогие друзья, обязанности заставляют меня быть на заводе.

— Вы уезжаете? — всплеснула руками Фаина Марковна.

— Дела.

— Но вы будете снова здесь, как только освободитесь?

— Ничего не могу обещать, дорогая Фаина Марковна, разрешите пожать вам ручку, — он начал со всеми прощаться. — Желаю хорошо провести время, повеселиться. И вам, — вкрадчиво сказал он, окинув теплым взглядом Людмилу.

— Спасибо.

Это была ее искренняя благодарность и за то, что Подольский, как всегда, оказался тактичным, не попытался ухаживать за нею и говорить любезности, и за то, что скоро уезжал, она не будет чувствовать себя стесненной, повеселится в гостях и спокойно возвратится домой.

Но и без него она покоя и радости не почувствовала. Сначала ей досаждал бесконечный разговор мужчин о заводе, о скоростях; Горкин так и брызгал слюной, доказывал преимущества каких-то резцов — уж на досуге-то, в праздник, могли бы они говорить про другое! Потом глубоко возмутили несправедливые, как ей казалось, замечания в адрес директора. Началось с того, что Токмаков предложил Абросимову выпить за самих себя, битых. "Оба мы с тобой, тезка, битые всяк в свое время, да ничего, не будем в воду смотреть! — бормотал он, мотая головой без шеи, вросшей в самые плечи. — И еще могут побить, в особенности меня, с лапотной грамотешкой, потому как идут новые кадры. Сила! Вон сменщик-то у тебя какой. Орел! Оре-ел, милостивый государь".

— Пусть в полете покажет себя орлом, — сутулясь, заметил Михаил Иннокентьевич.

— А не курским соловушкой! — поддержал его Горкин.

"И что они напускаются на него? — подумала Людмила. — И на заводе, и здесь"… Потом ее охватила тоска, вскочила бы и убежала к Марии Николаевне с Галочкой. Посмотрела на пустующий рядом со своим стул и безвольно склонила голову.

Добавила неприятностей Клава. Захмелев, она расшумелась, поскандалила со своим Горкиным и убежала домой. Почему? Людмила без нее посидела на кухне да и всплакнула тихонько. Только подоспевшая Фаина Марковна и растормошила ее, заставила утереть слезы, попудриться и выйти снова к гостям.

Но собраться с духом Людмила больше уже не могла. Даже полстакана портвейна, даже неумолкаюший патефон и танцы, то с Горкиным, то с Абросимовым, нисколько не развеселили ее, как бы она ни пыталась стремительно двигаться, беспечно говорить и смеяться, даже петь.

Позднее, когда распрощалась на Пушкинской улице с Токмаковыми и Свешниковыми, увидела, что кругом темно, лишь кое-где белыми кляксами свет, вновь почувствовала — набухаю! слезами глаза. Одна…

Прошептала это слово, и сделалось страшно.