Фигль-Мигль - Тартар, Лтд.

Там уже собралось множество людей — публика того сорта, который Кляузевиц по-простому называл «швалью»: то ли поэты на привале, то ли антропософское общество на своей оргии. Кляузевиц, надо отдать ему должное, никогда здесь не бывал, а пересекаясь с Собакевичем в обществе, уклонялся. Кто-то скажет, что он боялся соперничества, но мне приятнее было приписывать это духу аристократизма, еще тлевшему в моем многогранном друге. Падший аристократ Кляузевиц выбирал себе в компанию жлобов по своему вкусу.

Уединившись в углу, полузнакомая мне парочка литераторов — толстый и тонкий — опасливо распивала из горла бутылку дешевой водки. Я смело подошел: веселая жизнь сделала меня небрезгливым.

Первым, кто мне встретился в Доме Ученых, был Кляузевиц, совершенно пьяный.

— Вот и ты! — приветствовал он меня. — Сука!

Я решил, что буду учтив и холоден.

— Ты мой лучший друг! — Кляузевиц надрывно всхлипнул. — Кто у меня есть, кроме тебя?

Он прилег ко мне на грудь и крепко сжал мне запястье. Его слезы капали на мой шелковый шарф. Все мы нетверды во хмелю, но это уже было слишком.

— Что-то не так?

— Все не так. Начать с того, что меня тошнит.

Пальто, шарф. Я испытал сильнейшее желание отодвинуться.

— Тебе помочь проблеваться?

— Справлюсь.

Он замер, не отпуская моей руки. Я конспективно огляделся.

— Что случилось?

— Случилось худшее.

— Совесть проснулась?

— Нет, ну не настолько же… Просто меня кинули. Развели.

— Кто?

— Тебе этого лучше не знать. — Он икнул, я дернулся.

— Тебе помочь? — повторил я, с некоторой уже настойчивостью потянув его в сторону клозета. Кляузевиц уперся взглядом в мою шею и, вероятно, понял.

— Ты всегда брезговал. Я держусь, не бойся.

Я принялся за дело.

— Что произошло вчера?

— Вчера… Когда было вчера?

— Просто опиши последний день, который помнишь.

Кляузевиц призадумался.

— Заботился о животных. — (То есть старался разбить витрину зоомагазина, что-то крича о невидимых миру слезах крокодилов.)

— Нет, это было на прошлой неделе.

— Заботился о растениях. — (То есть пытался перетащить кадки с елочками от подъезда «Европейской» в ее же холл, мотивируя это тем, что елочкам холодно.)

— Четверг.

— Я мальчик общительный, — сказал Кляузевиц. — Я разве помню, когда и с кем? У тебя хоть часы есть, какое-то разнообразие. А мне что? Волна, если она несет, то уж куда-нибудь под конец и вынесет. Как этто по-рюсски? А во-о-олны летят, суки-волны, как птицы, летят… И некуда нам… Не во что нам…

Застряв в этой неправильно им понятой песне, он замолчал и сделал попытку уцепить за зад — как упущенную мысль — какую-то мимоидущую девушку. Та отскочила, слабо пискнув. Я принес извинения ее горбатенькой спинке и, крепко взяв моего больного брата под руку, повел его на второй этаж. На лестнице он запыхался и привалился к перилам, отдыхая.

— Ха-ха.

— Что «ха-ха»?

— А ты взгляни.

Я посмотрел вниз.

— Явился, гнида, — продолжал Кляузевиц. — Как он не боится по улицам ходить, я не постигаю.

Эсцет шел через зал, сопровождаемый сворой научных сотрудников из многоразличных подведомственных ему учреждений. Его лицо, собранное в желтые старческие складки, уже почти не имело сходства с человеческим. Маленькие бесцветные глазки юрко бегали по сторонам. Порок проступал в этих чертах столь же отчетливо, как киноварь на пергаменте. И на мгновение я увидел его как воплощенное зло: этот полутруп, имя которого отворяло любые двери, сгноивший соперников в забвении, запустивший щупальца интриг в сердце Акадэма, отравивший самый воздух университетских кафедр и музеев, — и всё под личиной добра, и любви, и служения истине. Толпа расступалась перед ним с восторженным клекотом.

— А старик-то плох, — сказал я.

— Не беспокойся, он еще тебя переживет. Живее всех живых. Падаль!

— Не кричи так, — укорил я его.

— Мне что бояться? Я не в обойме. Я вообще не по этому делу.

Он, однако, приутих и поскучнел.

— Представь себе, ты живешь впустую. Тебе не пробиться, никто не поможет. Ты в неправильной стае. — Он неожиданно вздохнул. — Сходи ты к гаду на поклон, голова не отвалится.

«Сплюнь, да поцелуй злодею рученьку».

— Но пасаран, — сказал я. Но не очень уверенно. Какой уж тут, в самом деле, но пасаран, если даже Аристотель очевидно опасался этого негодяя и никогда не ходил его дорогами. Я подтолкнул Кляузевица. Кляузевиц пожал плечами, но послушно развернулся и занес ногу.