Геннадий Николаев: Квартира [рассказы и повесть]

Она откладывала со дня на день, тыкалась от одной подружки к другой, всё искала совета, сама не зная, чего хочет, чего надо, плакала, выслушивая добрые слова, вздыхала и лишь молча качала головой: то, что советовали подружки, никак ей не подходило. Марья Хомякова, тоже скотница и тоже вдова, подбивала завить горе клубочком и пуститься по воле волн — авось вынесет на тёплый бережок, не все же горести да напасти. Другая закадычница, Феня Ладыженская, напротив, подогревала страхи, пристанывала да приохивала. Дескать, не кидайся в омут очертя голову. Сын придёт, а мать — не мать уже, а чужая жена. Была Кононыхина, а тут, пожалте, Полшкова, да ещё и с пополнением. Фельдшер, он, может, на два, на три года, а сын — на всю жизнь. Так что прежде чем кидаться, сына спроси. Письмом или телеграммой. Он парень хоть и неплохой, но, кто знает, второй год без матери, да и вообще меняется человек, тем более от службы. А вернётся — куда денешь? — с ним жить придётся…

Третья подруженька, Тося Кутнякова, советовала, пока не поздно, напариться крепко в бане, отсидеть в чане с крутой водицей, а потом порошки принять — и вся недолга. Вот только какие порошки — она не знала. Слушала их, слушала Олена — уши занозила. Страшно плыть по воле волн, страшно признаваться сыну, но ещё страшней последний исход.

Каждое утро она пристально разглядывала себя в зеркале и находила всё новые, ещё вчера неприметные знаки. Опять, как в молодости, высыпали веснушки, тянуло на солёное и поташнивало. Оттягивать дальше было нельзя. Она взялась было за письмо Валерию, но промаялась два вечера, перемарала кляксами и слезами целую тетрадь, а ничего из себя не выжала, язык не поворачивался, рука не поднималась. Тогда она решила ехать в Москву, к младшей своей сестре Клавдии, у которой жила мать. Уже лет девять как сманила её Клавдия для ухода за детьми.

Обычно Олена навещала мать один раз в год, зимой. Привозила к Новому году немудрёные деревенские гостинцы — солёных грибков, варенья, сала домашнего добрый кусок в тряпочке, гуся или курицу. Дня три-четыре, от силы неделю жила в тесной сестриной квартире, ночуя в кухне на раскладушке, и, очумев от городской суеты, шума и гари, торопилась домой, в свои Мочищи, за две сотни километров от Лихославля.

Нынче поездка получалась вроде как бы неурочной, и это тоже сильно смущало Олену. И мать, и Клавдия, конечно же, насторожатся, начнут расспрашивать, а этого-то как раз меньше всего и хотелось Олене. Ей хотелось подойти к нужному разговору незаметно, не спеша, исподволь, если настрой окажется подходящим, а если нет — так и промолчать, не заводить совсем никакого разговора.

Она собрала гостинцы, запаковала чемодан, подтёрла полы. Вспомнила про кота, дремавшего на кровати, — надо бы его пристроить к кому-нибудь на временный постой, хорошо б к Николаю Ивановичу. Сходить бы, предупредить, что уезжает, проститься, но не было ни сил, ни охоты — как села в горнице у окна, так и приросла вроде. Без дум, без мыслей сидела, глядя во двор, лениво пощёлкивая тыквенные семечки.

Он нагрянул сам, ещё засветло, не таясь, как раньше, а прямо и открыто, как к себе домой.

— Почему гостя не встречаешь? — пророкотал с порога.

Она встрепенулась, виновато вытянулась у стола, заложив руки за спину, как школьница. Николай Иванович, сутулясь и пригибая голову, прошёл в горницу, загрёб с кровати Васеха, пушистого трёхцветного кота, стал гладить его, тискать, прижимать носом к носу, дуть ему в морду. Кот с молчаливым отвращением сносил эти проявления любви, но под конец не вытерпел, заорал тугим противным голосом. Николай Иванович взрычал от удовольствия и с хохотцем швырнул кота на кровать, на белое пикейное покрывало. Сам сел за стол, сложил перед собой огромные тяжёлые руки.

— Ну, — сказал, схватывая глазом и собранный чемодан, перевязанный верёвкой, и плюшевый чёрный жакет, лежащий на табуретке у входа, и красные резиновые сапожки, отмытые и блестящие, словно отлакированные, — его недавний подарок. — Собралась?

— Да, надо мне, — робко начала она и смолкла.

— В Москву? — догадался Николай Иванович.

— В Москву, Коля, — певуче, окая, сказала она. — Маму повидать охота, соскучилась.

— Соскучилась?

— Ага.

— А че ж тайком? Ни слова, ни полслова.

— Да так уж, — совсем сникнув, промямлила Олена. Уши у неё загорелись, и она накинула на голову старенький шерстяной платок.

— Ты вот что, — начал Николай Иванович строгим тоном, как будто говорил со своей санитаркой, — не дури и не виляй. Не можешь решиться на жизнь со мной, так и скажи. Вместе подумаем, как быть. Я ить тебе не враг. Как себе, так и тебе добра желаю. Можешь ехать, дело не в деньгах — надо, сколько хочешь, дам, не жалко. Но, Олена, прошу тебя, будь же ты человеком, не таись. Говори, чего хочешь. Сына стыдишься, так я тебе скажу: глупо это. У сына своя жизнь, у тебя — своя. Матери боишься? Так она ж у тебя вроде бы не злыдня, добрая старуха. Ну, езжай, посоветуйся, если не можешь иначе, но одно запомни: с ребёнком не вздумай чего-нибудь сотворить. Не прощу! Так и запомни: не ты одна хозяйка твоего живота — я тоже права имею. Формально нет, а по существу имею. Не вздумай! Слышишь, Олена!