Андрей Яхонтов - Ловцы Троллейбусов

И сослуживцы меня мучили, пытаясь выяснить: отчего? Им доставляло удовольствие приставать с подобными расспросами и видеть, как я теряюсь.

«Отчего? Отчего? – галдели, надоедали. – Отчего?»

Если бы я мог ответить!

Что-то со мной происходило. Какая-то заторможенность мыслей и чувств. Или, наоборот, обостренность!

Загоралась лампочка под абажуром. И я осознавал, что, в сущности, понятия не имею о том, что такое электрический ток, откуда он появляется и как течет по проводам, не просачиваясь наружу. То есть я прекрасно знал о плотинах, которые похожи на вертикально поставленную фортепианную клавиатуру... Но как они высекали ток и, главное, почему он бежал по проводам – это оставалось для меня за семью печатями.

Иногда, пробегая по служебному вестибюлю и видя свое отражение в огромном зеркале, я останавливался, изумленный. Смотрел на себя и не узнавал. Я чувствовал, что приближаюсь к какой-то еще не вполне ясной мне тайне, заключавшейся во мне же самом. Мои зрение и слух обращались вовнутрь. Я к себе прислушивался. Хотел понять. Никогда прежде я за самим собой с таким интересом и удивлением не наблюдал.

Приходили посетители. Садились на стул и начинали спрашивать, советоваться, объяснять. Люди в старомодных, черного брезента плащах и с черными зонтами просили включить в словарь технических терминов понятие «коза» на том основании, что в их районе козы когда-то были основной тягловой силой. Или, напротив, являлся представитель конструкторского бюро и настаивал на внесения в словарь иностранных слов термина "грифель" поскольку в их коллективе работает человек с идентичной фамилией. А то принесут выпавшую при наборе строку (такое бывает в типографском. деле): «Врач» – смотри «враль».

Многие приходили жаловаться на то, что грузовые машины уходят в рейс не до конца загруженными, и, следовательно, протяженность холостого пробега не сокращается, как это должно быть, а возрастает. Объяснения, просьбы сливались в одну тягостную историю, без конца и начала, продолжавшуюся вечно. А уж писем обрушивалось...

А за окном фильтровала небо весна, черные сеpпики стрижей пожинали первые лучи солнц

Ночью, лежа в постели, я подкладывал под голову влажную ладонь и вдруг ощущал, как бьется жилка на виске, и осознавал, что живу, что я живой, и опять как бы начинал пробуждаться. Я потягивался, поворачивался на другой бок, чтобы ощутить живую тяжесть своего тела, и радость бытия охватывала меня. Но уже в следующий момент я холодел, вспоминая о хрупкости сосуда, заключавшего в себе это чудо – мою жизнь. Как-то в метро, когда я поднимался на эскалаторе вверх, навстречу мне, вниз, проехал мужчина, у которого чудовищных размеров зоб лежал на лацканах пиджака, будто отложной воротничок. Мужчина был гладко выбрит, вообще видно было, он следит за собой, несмотря на свою ужасную болезнь, И все же в глазах его я успел прочесть страдание и страх, Я не хотел верить, что когда-нибудь так случится: меня, того самого, который лежит сейчас в теплой постели под одеялом, – меня, но уже ничего не чувствующего, неподвижного, кого-то, кем я был раньше, – не меня? – понесут, потащат куда-то на белых больничных простынях...

Мне странно стало видеть людей в зимней одежде (хорошо еще – зима кончалась), И в троллейбусах от этого тесно. И при движении неповоротливо. Но главное – в этой неуклюжей укутанности опять виделось мне желание скрыть, спрятать. Ведь придут домой и будут пить чай, уже скинув эти грубые оболочки. А потом и совсем разденутся и лягут в кровати друг с другом.

И глядя на примелькавшиеся лица сослуживцев, я ощущал тот же самый холодок тайны, Я чувствовал себя сбитым с толку, обманутым. Казалось бы, вот он, человек, весь передо мной. Но я смотрел на них так же, как на себя в зеркале. Смотрел – и не узнавал.

Что я знал о них? Жизнь их проходила скрыто от меня.

Но опять это было не то. Одежда, лица... Не та суть, к которой я стремился. А лица... Одним словом, они немы, как рыбы, и так же беззвучно шевелят губами.

В переполненном автобусе я неожиданно понимал, какая масса никогда прежде не виденных людей окружает меня. Я представлял, вернее, пытался представить, сколько же всего людей на земном шаре, и застывал, пораженный. Не размах, не масштабы впечатляли, а осознание, что и я тоже участвую в этом таинстве, что я перемещаюсь, выполняю свою работу, чувствую и думаю, хотя меня очень многие не видят и не знают и никогда не увидят и не узнают. Вот эта незаметность и в то же время несомненность существования не увязывались в одно. Смущали.