Григорий Бакланов: Пушки стреляют на рассвете

Но то, как они шли сейчас с разведчиком по мертвому, уже занятому немцами городу, где их ежеминутно могли убить, ни с какой стороны не походило на подвиг. Наоборот, это выглядело бессмысленным.

Горошко шел впереди, по-охотничьи неся автомат под рукой дулом книзу. Они свернули в один переулок, в другой. Потом черт занес их на огороды. Перелезали заборы, ползли, Леонтьев разодрал ладонь о колючую проволоку и все время боялся отстать.

— Сволочи! — шепнул Горошко, когда они уже лежали в кустах смородины. — Пушки устанавливают.

И тут писарь за стволами яблонь увидел немцев. Молча, с напряженными лицами они выкатывали пушку, налегая на колеса. Слышно было их тяжелое дыхание.

Леонтьев обмер. Он лежал не шевелясь, прижатый страхом. Краем глаза он увидел, как разведчик приподнялся на локте и раз за разом махнул из-за спины рукой. Из-под пушки вырвался куст пламени.

Вместе с Горошко Леонтьев бежал, натыкаясь на деревья, падал, а сзади стреляли, и пули сбивали ветки.

Спустя время оба они сидели в овраге, запыхавшиеся, и жадно курили в рукав.

— А рыжий-то… рыжий, длинный! — захлебываясь радостью оттого, что остался жив, говорил писарь. — Ка-ак он взмахнет руками, ка-ак закричит!..

И ему казалось, что все это он действительно видел. У него возбужденно блестели глаза, лицо было все мокрое от пота.

— Рыжий? — переспросил Горошко и ладонью пощупал зашибленную скулу. И вдруг обрадовался: — А ты молодец, оказывается. Я еще иду и про себя думаю: «Небось писарек-то побаивается». А ты — ничего. Немцы рядом — лежишь себе спокойно. Нет, ты молодец. Вот рыжего какого-то разглядел. Скажи ты мне, пожалуйста, отчего это люди к концу войны так бояться стали? Вот ползу — знаю: немцы там, и нет больше ничего, а самого страх за пятки хватает. И любой так, кого ни возьми, — сказал он доверительно и подождал, не скажет ли писарь чего-нибудь.

Но тот молчал.

— Ну, вот что, — сказал Горошко уже строго, — ты комбату про эту пушку помалкивай на всякий случай. Может, ее вовсе и не надо было уничтожать. А то еще немцы взгалдятся, а нам батареей выходить тут.

Леонтьев даже с робостью посмотрел на этого парня: ему самому как раз хотелось рассказать всем про то, как они уничтожили пушку.

Когда на южной окраине рассвело, третья батарея уже окопалась и стояла замаскированная. За снегами поднялось зимнее солнце, и все увидели немецкие танки, изготовившиеся к атаке. Они не скрывались, на глазах у всех они перестраивались, и оттого, что двигались все время, их трудно было сосчитать. Но их было много.

Впереди, несколько слева третьей батареи, стояла тяжелая батарея другого полка. Комбата ее издали можно было отличить по высокой черной папахе с красным верхом. Он стоял у колеса пушки, одной рукой держа бинокль, другой, в перчатке, делал знаки расчету, и, повинуясь его руке, стволы пушек разворачивались. Видно было, как работают за щитом номера, наводчик крутит колесико поворотного и подъемного механизмов. Батарея готовилась открыть огонь по танкам.

После первого снаряда танки ожили. Они ждали этого, опасались идти в атаку по снежному полю, не зная наших огневых точек, и вызывали огонь на себя. Теперь всей мощью они навалились на батарею. Снаряды густо рвались вокруг нее, и батарейцы только отстреливались.

Оттуда по глубокому снегу бежал человек. Еще издали закричал рыдающим голосом:

— Что ж вы смотрите? На ваших глазах нас расстреливают, а вы стоите?

Это был лейтенант, командир взвода, видимо. Спекшиеся губы его с хрипом хватали воздух, глаза горячечно блестели на мертвом, бледном лице. Крепко схватив Беличенко за рукав жесткими пальцами, он тянул его к себе.

— Комбат, открывай огонь! Открывай огонь! Прошу! При всех прошу! — повторял он с угрозой, и нервное напряжение его передавалось всем на батарее.

Беличенко чувствовал на себе взгляды бойцов.

Быстро подошел командир огневого взвода Назаров:

— Товарищ комбат, разрешите открыть огонь.

А танки все били по батарее. Одно орудие ее уже молчало. Снаряд угодил ему под колесо, и пушка осела набок, щит был погнут. Несколько человек осталось лежать в окопе, другие, рассыпавшись, бежали к садам. В середине плотной группой держались четверо, окружив грузного человека в офицерской фуражке, с болтавшимся на груди биноклем. Он был выше, заметней других и, должно быть, ранен, потому что отставал; они не хотели бросать его. Близко разорвалась на снегу мина. Человек в фуражке упал плашмя, остальные побежали дальше. Но он завозился, встал на колени, и они вернулись. Было видно, как они подхватывают его под руки. Потом, бросив, побежали, а он остался лежать лицом в снегу.