Григорий Бакланов - Пушки стреляют на рассвете

Тоня шла за последним орудием, держась рукой за брезент.

— Может, сядешь на пушку? — спросил Беличенко.

Она покачала головой: не было сил говорить. Такая усталая, маленькая…

И вот крайние дома, огороды, сады. Дорога кончалась. Впереди некрутой подъем.

Так показалось издали. Но когда трактор попробовал взять его, гусеницы заскрежетали по обледенелой земле, и, увлекаемый тяжестью пушки, он медленно сполз вниз.

Сзади наседали немцы, разведчики вели с ними бой, отходя шаг за шагом. И тогда усталыми, обессиленными людьми овладевала ярость. Срывая с себя шинели, они клали их под гусеницы трактора, рубили деревья, валили заборы, помогали криком, плечом. Падали, снова поднимались, и трактор, дрожа от напряжения, взбирался по обледенелому склону. Так втащили его наверх, он уперся гусеницей в дерево и, размотав лебедку, начал подтягивать орудие. По сторонам его шаг за шагом шли бойцы.

Вот в это время из города, из боковой улицы, прорвался трактор Назарова, который все уже считали погибшим. Увидев его издали, люди с криком побежали навстречу.

По тем же самым шинелям, разрывая их гусеницами, втаптывая в землю, выбрасывая пережеванные, скомканные, он поднимался по склону.

— Давай, давай! — кричал Беличенко сверху и призывно махал здоровой рукой. Он стоял на гребне рядом с невысокой кривой яблонькой.

Назаров, радостный, подбежал к нему.

— Молодец, — коротко похвалил Беличенко, — разворачивайся быстро, цепляй второе орудие!

Назаров так еще полон был всем тем, что они сделали, ему так хотелось рассказать, как они спасли трактор, что в первый момент почувствовал себя обиженным. Но после понял: Беличенко относился к нему сейчас, как к самому себе. Так же требовал и так же не мог хвалить: не до этого было. И пусть всегда так будет!

Уже сильно посвистывали пули. Но гуще они свистели в саду, где солдаты ломали заборы и рубили хворост под колеса пушкам. Здесь двоих ранило, а один был убит. Никто не видел, как убило его. Нес вместе со всеми хворост, а когда оглянулись — он лежал на вязанке, уткнувшись лицом в снег, и — кровь за ухом. Сержант Бородин перевернул его на спину, тот вяло разбросал руки.

— Берите хворост, ребята, — сказал Бородин и, оглянувшись, увидел, что широкогрудый заряжающий Никонов рубит яблоню.

— Стой! — закричал он. — Это же яблоня!

Но тут же, смутившись, махнул рукой: руби, мол.

Когда наконец пушки были вытащены наверх, начало светать.

Весь склон, изрытый гусеницами, с раздавленными, расщепленными, измочаленными деревьями, клочьями втоптанных шинелей, досками, валявшимися повсюду, говорил о тяжелой борьбе, которая была здесь. И люди, взошедшие на него, увидели с гребня: начинается утро. Город, ночь были позади.

Как только тракторы, подцепив орудия, начали спускаться, отступил и Архипов, все это время вместе с разведчиками сдерживавший немцев. Он приволок с собой пулемет, рябоватый наводчик сорокапятимиллиметровой пушки принес ящики с патронами.

Кто-то должен был остаться с пулеметом, задержать немцев, дать батарее уйти. Беличенко оглядел солдат. Лица их в этот час были бледней и бескровней, как бывает перед рассветом, словно вся ночная усталость легла на них. Кого оставить? Назарова? Бородина? Беличенко остался сам. Не ушел от пулемета и Архипов.

— Вместе с тобой начинали войну, вместе и кончать будем, — сказал он Беличенко, переходя на «ты».

Остался еще рябоватый сержант.

Недалеко от кривой яблоньки кто-то когда-то вырыл просторный окоп. Здесь и расположились пулеметчики. Они сидели и слушали удалявшееся урчание тракторов. Потом показались серые тени. Немцы шли за батареей, как волки по следу, приглядываясь, держа автоматы наготове.

Пересиливая боль в раненой руке, Беличенко повел стволом пулемета. В прорези возникали и исчезали фигуры немцев. Он подпустил их ближе, и пулемет в его руках затрясся, заклокотал, вспышками освещая лицо, горячие гильзы посыпались под ноги.

Кто-то спрыгнул в окоп. Беличенко оглянулся со стиснутыми зубами, со свирепым выражением, которое было у него в тот момент, когда он стрелял, — Тоня! И еще тяжелое тело свалилось сверху, поднялось, отряхивая колени. Это был Семынин. С ним в окопе сразу стало тесно.

— Ты чего? — спросил Беличенко, потому что Тоню об этом спрашивать было уже поздно.

— Вы ж воюете.

Он потеснил сержанта плечом, поворочался и, устроив автомат на бруствере, начал стрелять, тщательно целясь. Стрелял и сержант из своего карабина.