Абрам Девяткин - Волхов не замерзает

Зондерфюрер искоса поглядывает на Шпицке. Этот напомаженный офицерик далеко пойдет, такие в войну быстро делают карьеру. Начать массовые аресты, закинуть широкие сети — да, да, да, пожалуй, прав. Мелкая рыбешка отсеется, крупная — задержится. И одновременно готовить наступление на самое логово «Грозы». Краузе поднял бровь, на лету поймал монокль.

— Обер-лейтенант!

Шпицке щелкнул каблуками, преданно взглянул на майора: «Аристократический выродок, ну, пусти же меня, пусти к первой ступеньке манящей, блистательной, не всем доступной лестницы».

— Утром жду ваш план, обер-лейтенант… Хайль!

Вскочили и остальные трое:

— Хайль Гитлер!

Мать Тани не скрывала недовольства: чего повадился в дом, где есть девушка! Уж идут сплетни по селу… И что у них все шепотки да шепотки… Но Таня, как всегда, встретила Сашу приветливо:

— Что ты, Саша, мрачный такой сегодня? Жить нам и жить. Бери гитару!.. Люба! Куда гитару девала?

Татьяна — певунья. Запоет — все оставят свои дела, встанут — не шелохнутся. Кто же не поймет, что не просто так поет человек — душу вкладывает…

Хорошо было когда-то грустить у околицы!..

Подперев щеку, прослезилась старушка мать. Любка оперлась об угол печки. Заслушалась. Последний аккорд долго-долго таял. Саша нехотя снял со струн пальцы, задумался…

В воскресенье Таня с сестренкой шла по воду. Только свернула с прогона на главную улицу — от увиденного захолонуло сердце, ноги к земле приросли.

Посредине дороги неторопливо шел Саша. Шел в окружении гитлеровцев, боязливо и злорадно поглядывавших на него. Только презрение, только досаду выражало спокойное, такое родное Сашкино лицо.

Татьяна напрямик к Александру. «Стой, — сказал он ей одними глазами. — Уходи, «комсомолочка», так надо. Тебя не должны видеть рядом со мной».

— Прощай, Саша!

Сказала она это? Крикнула? Или только подумала? Ее, как камень на стремнине, обтекала толпа. Вот широкая немковская спина исчезла.

— Прощай, Сашка!..

Но как ты, парень, мог сдаться, с твоей-то молодецкой лихостью, с твоей силой?

Только старая мать знала. Как увели сына, она одеревеневшими, неживыми ногами подошла к столу, выдвинула ящик, положила в передник части разобранного пистолета — в таком виде нестрашные и никчемные — и снесла в Сашин тайник, в подвал.

Лежит на койке гитара с красным бантом на грифе. Где твой друг, гитара?

Нет из гестапо обратной дороги…

Он был самым озорным и любимым учеником у мамы. Мама так и сказала: «У Саши много недостатков, но он всегда хотел жить чисто».

Работой мама заглушает горе. Ребятишки болеют чесоткой. Ходят с кровавыми расчесами. Она лечит их. За день сколько изб обойдет! И в каждой надо ободрить, обнадежить. Мария Михайловна как-то пожалела ее: «Ты много отдаешь себя людям». А мама: «Не обеднею…» И по отсутствующим глазам ее видно: перед ними Саша.

Говорить о нем, вспоминать… Но с кем? Журка болеет. Копченый замкнулся. Принесешь листовку — то ему неможется, то мамка валенки отобрала. Приходится и за него разносить.

На приболотице, у Остречины — это Таня прибегала, рассказывала, — нашли труп большегривского завмага по прозвищу «Гусек». К тулупу приколота записка: «Предатель Родины, фашистский агент. Расстрелян по приговору партизанского суда, именем народной совести».

А незадолго перед этим у Гуська с учителем Ивановым произошла ссора. Иванов предлагал товары раздать семьям фронтовиков. Гусек отказался. И будто тогда по горячке Иванов пригрозил: «Вернутся наши — вспомним!»

Мама так и всплеснула руками, как узнала:

— Неосторожность какая! Дорого может стоить.

Потому и пошел Миша к Еремеевым: тоскливо, тревожно. Только Василий Федорович тоже не успокоил: пусть, говорит, мама твоя по селу ходит меньше, да и у себя не принимает пока. Поостеречься надо.

Граня помалкивала, вязала в сторонке, спицы так и мелькали в проворных пальцах. Но глаза из-под опущенных ресниц следили за товарищем тревожно.

— Милости просим к столу.

Мать, придерживая тряпкой чугун, ссыпала картошку в большую глиняную миску. До самого потолка заклубился пар, в нем, как добрый дух, исчезла хозяйка.

Девчонки, сестренки Гранины, забрались на лавку, обдувают картофелины, хихикают, поглядывая на Мишу, — сейчас Миша учудит что-нибудь…

— Отгадайте, девочки, что выше лошади и ниже собаки?