Екатерина Шереметьева - С грядущим заодно

— Билетов не достал. — Веселый мужской голос чуть зазвенел, словно ударял в каменные склады. — Вещичка, говорят, замечательная, и сама Сильва бесподобна.

Два офицера оглядели ее, прошли, снова оглянулись, один что-то негромко сказал, оба расхохотались, и опять звенело там, у складов.

Почему пришла в театр — не понимала. И не все ли равно? Ни одного спектакля здесь не видела — нелюбовь к оперетте осталась с детства. Раза два с отцом заходила к концу спектакля за матерью, и в театре ее знали.

Со сцены доносилось пение, за кулисами полутьма, кое-где пятна света, напряженная тишина. Виктория остановилась в глубине, в углу, подле каких-то щитов и рваного кресла. Узнала нежный голос матери: «Где только есть любовь, ищи там рядом счастье». Любовь. Счастье. Все равно. Села в рваное кресло. Все-равно.

Из темноты вдруг проявился Станислав Маркович, шепотом спросил:

— Вы почему пришли? — и подошел вплотную.

— Так просто.

Глупый ответ, ведь никогда же не приходила сюда. А, все равно. Подняла голову, Унковский наклонился, на него откуда-то упал свет, и она вдруг увидела не лицо, а все отдельно: выпуклые стеклянные овальчики, обтянутый блестящей кожей треугольный выступ, розоватые в бороздках валики, ряд белых костяшек между ними — и все в отдельности было неприятно, даже страшно. Она отодвинулась.

— Просто так я…

— Что-нибудь случилось?

Он присел на корточки, и теперь в темноте у него составилось лицо. «Хорошо, что ничего ему не рассказывала. Ни ему и никому».

— У вас что-то случилось? — Он взял ее за руку. — Гистология как?

— Великолепно. — «А ведь мне все равно. Все — все равно». — Крутилины сочли, что вполне овладели французским. Ужасно. Не найду перед летом урока, — и зачем-то оперлась головой о его плечо.

— Не огорчайтесь, придумаем что-нибудь.

Он обрадовался, что прислонилась к нему.

«Ты божество! Ты мой кумир!» — неслось со сцены.

— Придумаем так придумаем. А в общем, все равно. Мама поет хорошо. А баритон дубовый.

— Лидия Ивановна изумительна. Хотите посмотреть?

— Все равно.

Он проводил ее в ложу, усадил в темном углу, позади каких-то незнакомых людей. Они переговаривались шепотом. А на сцене вихляющийся молодой человек во фраке что-то очень крикливо рассказывал молодым людям, тоже во фраках, и Сильве, и что-то искал по всем карманам.

— Никак не ждал: здесь такая артистка!

— А что я вам говорил?

— Она могла бы украсить и столичную сцену. Такое обаяние, изящество…

— Смотрите, как она сейчас сыграет драматическую сцену.

Вихляющийся молодой человек наконец нашел, что искал, достал из бокового кармана конверт, из него бумагу и подал Сильве. Она ровным тусклым голосом прочла извещение о помолвке какого-то графа-князя с бесконечным перечнем имен и какой-то графини. Уронила бумагу, закрыла лицо, пошатнулась. Ее окружили мужчины во фраках, усадили в кресло: «Весь мир будет у твоих ног… Ты принадлежишь сцене…»

Сильва поднялась, выпрямилась, захохотала и… осеклась. Но нет — снова засмеялась, и запела. Вдруг закружилась, заплясала в бешеном ритме, вспрыгнула на стол, все отчаяннее и веселее плясала и пела о своей власти над мужчинами.

Недоброе, неизвестное до сих пор чувство откликнулось в душе Виктории.

Сильва так же вдруг, как запела, смолкла, словно тающая Снегурочка осела комочком на столе, зарыдала. У Виктории слез не было.

— Поразительный талант: искренность, сила, музыкальность, голос!

— А как танцует, какое изящество, какая экспрессия! Вы видели, конечно, Невяровскую?..

Станислав Маркович зашел в антракте:

— Хотите пройти к Лидии Ивановне?

Мать, в кружевном пеньюаре, сидела перед зеркалом, пожилой парикмахер трудился над ее прической. Она увидела Викторию в зеркале, повернулась, рванула волосы из рук парикмахера, они рассыпались ореолом вокруг сияющего лица:

— Витка моя! Извините, Петр Модестыч, — дочка, монашенка, и вдруг… Неужели смотрела?

— Очень хорошо играешь. Очень.

Осторожно, чтобы не смазать грим, Виктория поцеловала ее. Мать засмеялась, захлопала в ладоши, освободила широченное кресло возле себя.

— Подумать только: дождалась твоей похвалы! Запомнить день и число! Садись, доча, садись. Посмотришь до конца? Что будто бледная и кислая — здорова? Ох, этот твой университет! Подумайте, Петр Модестыч, выбрала специальность: ме-ди-ци-ну! Шла бы уж на сцену. Тоже каторга, но хоть без трупов.

Она болтала, сосала и грызла леденцы, пока ее причесывали и одевали. Потом в уборную стали приходить незнакомые Виктории люди, русские и иностранцы, много офицеров. Мать всем говорила гордо: