Екатерина Шереметьева - С грядущим заодно

Наташа искоса посмотрела и промолчала.

— «Каждый по способностям, каждому по потребностям» — конечно, прекрасно и справедливо, но нисколько не похоже на вашу диктатуру пролетариата. И потом — без поэзии?..

Наташа подвинула к себе «Метаморфозы».

— Ну, что вы тут не разобрали?

Виктория выдавила смешок:

— Когда нечего ответить, помогает и Овидий. Разрешите, покажу, — и взяла книжку.

— Слушайте задачку, будущий медикус.

У Виктории сразу пересохло во рту. Наташа, словно умываясь, провела по лицу тонкими руками; в прищуренных глазах так и просвечивало: «Эх, мимолетное…»

— Допустим, вам доверены два человека, выдано потребное для двоих количество продовольствия. Один всю жизнь голодал и соответственно истощен. Другой никогда не знал нужды и соответственно упитан. Спрашивается: по вашей справедливости, для соблюдения равенства следует установить обоим одинаковый режим? Одинаково, например, кормить, поить? По вашей справедливости?

Отбиться остротой? Вывертываться? Да надо же понять, самой понять…

— А это ведь только одна сторона вопроса — чтоб люди, привыкшие к угнетению, бессилию, ощутили право, силу. А еще… Впрочем, давайте-ка Овидия.

Уже в передней Виктория сказала:

— Только этого упитанного я бы все-таки уговорила, объяснила… Не признаю никакого, ни в чем насилия…

Наташа усмехнулась:

— Оно, конечно, хорошо бы… Попробуйте.

— …Я всю жизнь демократ, Раиса Николаевна. Но демократия и вандализм не одно и то же! — это в столовой Сергей Федорович, с адвокатским пафосом.

Ну и мороз. Все осыпано искрами. Луна в ореоле. Градусов двадцать, не меньше. В Москве бы носа не высунула, до трамвая бегом бы… А здесь — версты две с половиной пешечком. Дышать все-таки трудно. Есть хочется. Проторчала у Наташи полдня. Зачем-то наврала, что обедала, — выпила чаю с шанежкой. Таких друзей, как Шелестовы, как Оля, никогда уж… Неужели Ольга примирится с насилием? У нее кругом большевики: дядя Глеб, Митька — старший брат, тоже авторитет. И теперь еще Степа Охрименко. Она любит его… Я ничего не могу понять. Я ничего не могу понять. Я ничего не могу понять… А дома тошно. В Москве никогда не была бы одна. Мама на спектакле. А если и дома… гости, наверно… И комнаты эти меблированные — не дом. Мама сказала:

— Не хочу квартиру снимать. Прислугу надо, мебель. С хозяйством возиться! Ну его к ляху. Мне здесь нравится. Чисто, тепло, готовят отлично — что еще? Мне нравится. А тебе?

Виктория не ответила, да это и не было нужно.

Сначала все угнетало. Хмурый дом, стены толстые, как в крепости, глубокие окна. Комоды, умывальники, кровати времен очаковских… Комнаты между собой не сообщаются, разделены крепостной стеной. Двери выходят в коридор полутемный, широкий, как улица. Пол почему-то на три ступеньки ниже, чем в комнатах. Сейчас уже привыкла, и даже лучше, что комнаты совсем отдельные. Все равно все врозь. К хозяйке только невозможно привыкнуть. Большая, топорная, под стать дому, а взгляд хитрый, обыскивающий. И отчаянная подхалимка. Хозяин славный. И вовсе не хозяин, а скорее прислуга, — убирает, все что-то чинит, мастерит, пилит, колет дрова, топит огромные герметические печи. Топки выходят в коридор, и утрами он весь гудит, трещит, шипит. От вспышек по стенам мечутся тени — это Ефим Карпович неслышно похаживает с кочергой от печи к печи, будто колдует. Тихий и какой-то грустный. Иногда вечерами сидит на холодной лестнице и вполголоса поет о каторге, о золоте — за душу хватает. Это значит — выпил и жена не пускает в комнаты. И всегда она так грубо с ним!.. Зачем он терпит? Все ей делает, мастер на все руки — неизвестно, когда спит. Эксплуататорша дикая. Тьфу, сама уже везде политику приплетаю. Он любит ее, а она его нет — вот и все!

Бегом бы — так задохнешься. Воротник, платок — все в сосульках. Еще не хотела шубу эту — Нектарий уговорил. Скорей бы экзамен сдать и — в Москву.

Какой холод! Скрип, визг под ногами… все чужое, злое.

У себя под вешалкой Виктория увидела деревянный баул. Откуда? Чей? Спросить хозяина? Может быть, у мамы что-нибудь объясняющее?

Взяла с гвоздя ключ, но дверь оказалась незаперта. Ночник горел в комнате, пахло карболкой, а не мамиными духами. На полу, по самой середине, на разостланных газетах лежал старик. Длинный, худой как скелет, в замызганной военной форме. Кто? От папы? Спит? Кто?

Неслышно ступая, Виктория подошла. На свернутой грязной шинели седая голова, седая борода… Не может быть! И на полу? Нет. Прижала кулаки к груди, опустилась на колени. Обветренное опухшее лицо, брови седые, сквозь седые усы синий рот. Чужое лицо. Чужая рука — костлявая, грязная, в ссадинах. Но… отец? Что с ним?