Екатерина Шереметьева - С грядущим заодно

— Могу идти? Я вам не нужен?

— Простите меня, пожалуйста! Но, понимаете…

— Все понимаю. Могу идти?

«Дрянь я, скотина, а ведь хочу, чтоб ушел. И жалко…» Сказала как можно ласковее:

— Устали? Простите меня. Хотите отдохнуть, выспаться?

— Не столько я этого хочу, сколько — вы.

«Как стыдно изворачиваться! А как стыдно обижать!»

— Конечно хочу, чтоб вы отдохнули. Вам надо в себя прийти, поправиться. — «Что еще сказать?» — У вас просто больной вид. Это ведь хуже, чем болеть…

— Миллион раз в эти дни представлял встречу с вами. Даже скрыть не можете, что не рады. Еще бы! Мед важнее.

«Ну что он говорит! А лицо серое, глаза несчастные. Всегда я с ним плохая».

— Простите меня, пожалуйста, простите. Сядьте же наконец! Может быть, чаю? — «Нектария-то вчера угощала!» — Поужинаете?.. Давайте!

— Простите вы меня, Виктория. Развинтился, расклеился. Простите. Завтра встречу вас в полной форме. Клянусь. Когда конец лекций?

Властно постучали в дверь, в комнату вплыл Нектарий:

— Доброго здоровья, Виктория Кирилловна. А-а! Уже. Ну, как показалась каталажка, господин большевик?

— Весьма комфортабельный, несколько переполненный отель.

Бархатов будто не услышал вызова в ответе, невозмутимо улыбался:

— Хотя мы с вами не сходимся во взглядах, Виктория Кирилловна, однако же я поручился за «товарища». Не терпит сердце, когда у милой девицы-красы — грусть во взоре. Ну, повеселели? Нет еще? Спасибо — сидеть некогда. И уж извините — на нынешний вечер я должен похитить у вас нашего друга. Приглашаю побеседовать, поужинать и заночевать у меня, Станислав Маркович. Бороду сбреем, ванночку примете. Извините, Виктория Кирилловна, разговор у меня безотлагательный — ведь я за политического врага поручился.

Разговаривает как с ребенком и бог знает что думает о ее отношении к Станиславу Марковичу. А у того лицо стало веселое.

— Вот и сговорились, — сказал Нектарий успокоительно. — Так я — через минуту. К Ефиму загляну, — и вышел.

Унковский рванулся к Виктории:

— Правда была грусть?

— Ну что вы все!.. — и отошла к окну.

Он не двинулся, заговорил тихо, серьезно:

— Не сердитесь, Виктория. Простите. Измучился, издергался. Простите. — Помолчал. — Откровенно говоря, не ожидал — видимо, он хороший человек. Как вам кажется?

— А что это такое: хороший?

— Ну, Виктория, зачем так?..

— Я не знаю, что такое хороший.

Опять знакомый властный стук.

— Поехали, господин большевик.

— Подчиняюсь правящему классу.

С изящным французским поклоном он распахнул перед Нектарием дверь.

Весной семнадцатого в трамвае уступила место солдату на костылях, он сказал: «Спасибо, товарищ мамзель»… Неприятно, что Нектарий поручился. Все неприятно. Слава богу, что Станислава Марковича выпустили. Но как теперь с ним? «Полюбить вас не могу, будем друзьями» — как в плохих романах? Кому сказать, кому дело до меня, кто поймет? Папа? Папа, ты почему стал чужой?

Оконное стекло заискрилось. Дождь? Белые хлопья поплыли в синеве. Снег? Уже снег? Зима? Длинная, длинная зима. Чего радовалась вчера и утром? Неужели зима? Скорей одеться и под первый снег. Снежинки мохнатые залепляют глаза, влетают в нос. Пахнет снег. Вода, дистиллированная вода Н 2О — пахнет. Удивительно. И воздух зимний. Зима, товарищ мамзель.

Тася рассказывала об умершей матери, — Крутилины любили мать, вспоминали светло и нежно, и это трогало.

Тася останавливалась, подыскивала слова, но поправлять ее приходилось редко. Болтливость пошла ей на пользу, она много быстрей Люды овладевала французским. А у Люды произношение лучше. Но странная, болезненно самолюбива и, пожалуй, высокомерна. Ей трудно, и с ней трудно. Правда, после Мытновых — рай! Дите — «еще грудняшкой в рожок ликерцу подливали, чтоб не пискнул ночку». Сама — «девке образование не больно-ка — была бы краса да тело», а тут же — «туалетец из Парижу»; сам — гроза дома… Крутилиных, конечно, не сравнишь. А все-таки… Отношения в семье и дружеские, и ласковые, а отец почему-то… Командуют им дочки.

Будто в ответ на ее мысли Тася сказала:

— Папа у нас управляющий. И завод и деньги мама завещала нам, дочерям, — засмеялась и договорила по-русски: — Так что папка у нас в кулаке. «Дамы» — пускай, но жену в дом привести не позволим.

Только успела сказать, в комнату вбежал «управляющий». Лицо блестело от пота, искусная прическа сбилась, открыв лысину, холеная борода торчала клочьями.