Екатерина Шереметьева - С грядущим заодно

_____

…Когда Бархатов ушел, спросила отца:

— Поедешь на гастроли?

Он не ответил, начал ходить вокруг стола, насвистывать. Такая поднялась обида! Утром случайно услышала, что он собирается поступать в частный банк переводчиком; а если б не при ней пришел Нектарий, никто бы не подумал, что и ее касается их отъезд на гастроли. Как с маленькой или с чужой…

— А я собираюсь в Москву.

Отец повернулся, будто его ударили:

— Куда?

Повторила раздельно, с нажимом:

— В Москву.

— Ты бредишь! Мы же отрезаны. Нет же пути!

— Знаю. Проберусь.

— Ничего не понимаю… Зачем? — И закричал вдруг: — Обезумела! Сердца у тебя нет!

Она крикнула в ответ:

— Это у тебя, у мамы нет сердца для меня! Ты хоть разок спросил, что у меня на сердце? Сыта, здорова, учусь хорошо — слава богу, а остальное… Только: «Не тронь, оставь». У меня нет дома. Как умерла тетя Мариша, дома у меня нет. Там Оля, все Шелестовы — они родные мне. Там будет дом. Не могу здесь. Никому здесь не самая дорогая. Вообще не нужна. — Слезы душили, закрыла лицо широким рукавом платья.

— Виташа… Виташа… Подожди. Я не думал… Я думал, тебе с молодыми лучше…

Виктория вытерла лицо:

— Ничего ты не думал. Наташа хорошая, но не родная, как Оля. А уж Станислав Маркович — ему тридцать один. И что в нем? Тебе тяжело, а мне легко? Мне страшно. Стараюсь понять: что с тобой? И не могу. Что вообще делается? Что мне делать? Ничего не понимаю.

Отец подошел, обнял бережно и крепко, всю закрыл большими руками.

— Ты права. Конечно, права. Но пойми, дочка, не от эгоизма или невнимания — нет! Очень смутно на душе. Я боялся взвалить на тебя мой fardeau. [3] Ноша, тяжесть (франц.).

Голова Виктории лежала на груди отца. Сильно и часто ударяло его сердце.

— У меня за плечами долгая жизнь. Три года с лишним в холоде, сырости, в грязи, во вшах, в голоде, без сна почти, бок о бок со смертью. За что умирали? — Он отстранил ее, взял за плечи и будто требовал, чтоб поняла. — Потом революция. Как рассвет. Чего-то ждали. Я что-то обещал солдатам. И опять все сбилось. Тьма. Опять наступали, опять отступали страшно, губили тысячи… Тьма. — Тяжелые руки отца скользнули с плеч Виктории и, падая, как бы оттолкнули его от нее. Он опустил голову, сказал торопливо: — Я потерял, не вижу лица России.

— Папа! Невозможно. Россия не может погибнуть. Папа, не может. — Ничего не находила, чтоб убедить, чтобы отец не спорил, не отнимал у нее уверенности. — Папа!.. Ну, а большевики? Вот мир заключили с немцами. И они…

— Круто берут. Чрезмерно. Нереально это. Страна разорвана, оружия у них нет, обмундирования, продовольствия нет. А против: армию снабжают союзники, Америка вступает не истощенная войной, а невероятно разбогатевшая. На юге Деникин, Краснов — опытные кадровики. Сибирь сытая, изобильная. Им не удержаться, нет.

Ну да, отец прав, но согласиться…

— Папа! Они очень смелые и такие… настойчивые. И потом… Нет, ты смотри, у них ведь много сторонников здесь.

Отец махнул рукой:

— А сколько у них в тылу так называемой «контры»?

Стало очень страшно.

— Папа, нет!.. Ты думаешь, какое-нибудь здешнее правительство победит? Или то, на юге? Или самарское? Их столько всяких!

— Правительства — накипь. Капитал и оружие союзников. Россией торгуют оптом и в розницу. Жутко глядеть вперед.

— Нет, папа. Я уверена. Что хочешь — уверена. Большевики ведь не торгуют Россией?

— Ну?

Она обхватила отца за шею, близко глядя в глаза, сказала тихо:

— Ты же говорил… Пусть круто. Пусть. Ты говорил: жизнь внесет коррективы. Значит, лучше, чтоб они победили.

— Поздно об этом говорить. Поздно. — Он ответил резко, спохватился, поцеловал ее в лоб, сказал мягче: — Спор наш ничего не изменит, Виташа. Потому revenons à nos moutons. [4] Вернемся к нашим баранам (франц.). Ты справедливо упрекнула меня…

Заворчала дверь, вошла мать. Охватила их быстрым взглядом, чего-то испугалась:

— Что такое? Что такое? А?

Отец подошел к ней:

— Дочка предъявляет серьезные обвинения. Мы, Лилюша…

Мать уже скинула ему на руки чесучовое пальто, беззвучно, как по воздуху, подлетела к Виктории:

— Что еще выдумала? Что? Сказала бы мне. Не поняла, выдумала — и сразу волновать отца!

Сильно напудренное лицо совсем побелело, глаза, оттененные остатками грима, стали особенно большими и блестящими. Всегда в минуты волнений мать удивительно хорошела, — но удивительно чужим было сейчас ее лицо.

— Ничего не выдумала, все понимаю.