Збигнев Домино - Польская Сибириада

— А ты, а ты? Боже милосердный, спаси сынов Израиля!

— Папа! Пойдем с нами, папа! — чуть не плакал испуганный Гершель.

Йоселе вытолкал их в каморку, откуда можно было влезть на чердак. Едва успел отставить лестницу, как в дверь стали стучать. После того нападения Йоселе снабдил вход в сени солидным железным засовом. Не реагируя на все усиливающийся грохот в дверь, он отступил в комнату, забаррикадировался комодом и, готовый на все, встал у окна с топором в руках. Надеялся, что и на этот раз соседи не оставят его в беде. Пришлые перестали колотить в дверь, слышно было, как кто-то грязно выругался. Подошли к окну. Застучали по стеклу.

— Откройте, Бялер, милиция из Ворволинцев!

С ужасом Йоселе узнал голос Данилы Филипюка. Крепче сжал в руках топорище. Молчал. Через секунду опять стук в окно. И снова взбешенный голос Данилы:

— Ты, жид, я знаю, что ты там! Именем советской власти, открывай, не то пожалеешь! Дверь высадим, а тебя схватим.

— Подожди, Данила, я с ним поговорю. — Йоселе узнал голос Бормы.

— Бялер, это я, Борма! Узнаешь меня?

— Узнаю… Тебя, Борма, узнаю. Что тебе понадобилось ночью?

— Дело у нас к тебе, служебное, поговорить надо.

— А до утра нельзя подождать? Жену и детей пугаете.

— Значит нельзя. А ты власти-то советской не бойся. Открывай!

— А с чего это мне властей бояться? А Филипюку не открою.

— Открой, открой, Йосек, не упирайся. Тут с нами товарищ комиссар из Тлустого. Это товарищ комиссар хотел с тобой поговорить, а не Филипюк.

— Открывай, гражданин Бялер, мы к тебе от имени советской власти, а советскую власть уважать надо! Открывай, не бойся.

— Понял? — присоединился Борма.

— Никому не открою, пока не приведете сюда кого-нибудь из соседей. После того нападения, никому не верю. Даже тебе. А по-русски кто угодно может разговаривать…

Какое-то время за окном совещались. Бялер тоже подумал и решил, что раз там Борма, значит не бандиты. И отодвинул засов. Солдат, стоявший на пороге, ударом приклада свалил его на землю. Разозленные его упорством, дали ему на сборы только пятнадцать минут. Еще и судом пригрозили, за сопротивление советской власти.

Йоселе Бялер, бывало, корил себя за то, что был недостаточно набожным евреем. Но в то утро, изгнанный из своего родного дома, наказал своим и сам с почтением поцеловал старую мезузу. Оторвал ее от двери и спрятал за пазуху. На пороге, отправляясь в неведомое, напомнил семейству слова Святого Писания: «Ни один человек внизу не поранит себе палец, если так не решено наверху»…

В дом к Даниловичам энкавэдэшники ворвались уже с подкреплением. С хозяевами обращались с подчеркнутой суровостью, все в доме тщательно обыскали. Ежи Даниловича все это время держали под стенкой с поднятыми руками.

Капрал запаса Ежи Данилович только в самый праздник Рождества Христова вернулся с сентябрьской войны домой. Измученный тяготами войны, побегом из советского плена из-под самого Львова, он наконец-то добрался до Червонного Яра. Дома застал свою любимую Наталку… «Женушка ты моя чернобровая, любовь ты моя ненаглядная! Верила, что вернусь я к тебе с войны! Верила!» И осыпал ее поцелуями. У Наталки был огромный выпуклый живот. Ежи нежно гладил, ласкал его. Наталка на секунду придержала ладонь мужа: «Слышишь? Шевелится, толкается уже… вот тут, сбоку, здесь толкает. Теперь чувствуешь? Слышишь?»

В январе Наталка родила Даниловичу сына. Дали ему имя Анджей, только из-за морозов и метелей не успели окрестить и зарегистрировать не успели. Главное, малыш был здоров, да и Наталка цвела, как прежде. Наталка Величко была украинкой из Касперовиц над Серетом. В Червонном Яре было несколько польско-украинских семей; поляки часто брали в жены украинок. Хорошие были семьи, одна забота — ежегодно приходилось по два раза справлять каждый праздник — католический и православный. Впрочем, что родня, что не родня, никого на Подолье не миновало это двойное празднование. Наталка была единственной дочерью богатых родителей. И ее отец вполне обоснованно рассчитывал, что любимая доченька приведет ему в дом славного хозяйственного зятя. Не было у красавицы Наталки отбоя от достойных украинских женихов. Но сердцу не прикажешь, доня ляха полюбила…

Обыск у Даниловичей шел долго. Наталка баюкала сына на подушке. Свекровь сидела рядом, перебирая четки. За столом расселся уже знакомый Ежи энкавэдэшник из Тлустова, комиссар Леонов. Молчал и курил папиросу. Ежи был уверен, что в доме ничего не найдут, разве что-нибудь подбросят для провокации. Наверное, снова заберут в отделение в Тлустове на допрос, и как всегда комиссар Леонов начнет его обвинять в сокрытии оружия, в заговоре против советской власти. Ну и, не счесть в который раз, прикажет рассказывать биографию, особенно об этом последнем, военном эпизоде. Данилович в таких случаях тщательно взвешивал каждое слово, чтоб не ошибиться, потому что скрыл он от комиссара свое пребывание в советском плену и свой побег из-под Львова. Держался одной и той же версии: мол, часть его была разбита немцами под Томашевом Любельским, откуда он, как многие рядовые солдаты сентябрьской войны, пробрался в Червонный Яр…