Владимир Архангельский - Юность нового века

По вечерам мать подсаживалась к деду Семену, подпирала руками осунувшееся лицо и говорила:

— Опять от Лешеньки давно письма нет. Что там про войну-то пишут? Совсем я извелась, батя. И скоро ли эта драка кончится? Наш-то царь-батюшка германскому царю свояк, так неужто не могут они по-родственному решить дело миром?

— Много ты понимаешь! Наши, вишь, как прут? Миром это не кончится. Надо победы ждать!

Дед Семен каждый вечер читал газету — она перешла к нему от дяди Ивана: большая, широкая газета «Русское слово», сложенная в дольки и обернутая бумажным пояском. Димка после уроков бегал за ней на почту, и было ему в диковинку, что на этой обертке печатали адрес дяди, его имя и отчество, словно о нем хорошо знали в Москве, откуда приходила эта газета на третий или на четвертый день.

— Страшенные идут бои! — Дед Семен тыкал пальцем в развернутый лист. — Шесть дивизий германских разбили наши в Восточной Пруссии. Генерал Жилинский старается. Видать, мозговой мужик! А генерал Самсонов-то, ай-ай-ай! Отступил до реки Нарев, наложил на себя руки! Ай-ай-ай! И Алешка наш где-то там: с полевой почты письмо было, а видать, с германской земли.

Кольку переселили на неделю к Шумилиным, и он ни на шаг не отходил от Димки.

Спать ложились вместе — на полу, на просторном матрасе из ряднины, туго набитом новой соломой, и перед сном долго шептались: все хотели представить, как идет война? Гадали и так и этак, а выходило, как на старой картинке: наши воины кучно стояли в рядах и ждали сигнал набить немцам морду, а против них стояли разъяренные немцы за широким лугом.

— Понимаешь: генерал на сером резвом скакуне, — шептал Димка.

— На белом! У генерала все белое, даже портки, — вставлял Колька.

— Ну и пускай! На белом так на белом! Генерал на белом резвом скакуне! Конь рвется в бой: он грызет удила и перебирает ногами, бьет копытом. И генералу невмочь: достает он круглые часики из кармана в белой жилетке, глядит на них, кричит: «Русски бравы ребятушки, послужите верой-правдой!» Да как махнет белой перчаткой!

— А горнист трубит атаку! Наши срываются с места и бегут на немцев! — шептал Колька.

— Ага! Ну, конечно, и постреляют сначала, чтоб дыму напустить побольше: из пушек, из ружей. И дым как из папкиной шомполки, только в тыщу раз больше: глазам больно, и першит в носу! И все заорут «ура», и пойдет бой врукопашную. Штыком коли! Прикладом бей!

Как только доходили ребята в мыслях до такой баталии, Димка поддавал Кольке под девятое ребро, тот отвечал хорошим ударом пяткой. Бой русских с немцами становился от этого ярче, картинней, и на полу поднималась такая страшная возня, что во сне начинал бормотать Сережка. Мать, усталая за день, долго ворочалась с боку на бок, просыпалась и говорила:

— Хватит, дети, этой войны! Дайте хоть ночью забыть о ней!

Возня прекращалась. Успокаивался Сережка, мать засыпала, и снова слышался шепоток на матрасе.

И опять выходило так, как на старой картинке. Бой к вечеру затихал. Санитары, все похожие на дядю Ивана — рослые, сильные, в белых халатах и в круглых шапочках с маленьким красным крестом, — клали на носилки раненых, подбирали мертвых и хоронили их в братской могиле. А солдаты садились ужинать, вдосталь наедались гречневой каши с салом и ложились спать вповалку у походного костра.

Но приходила новая заря, и бравы ребятушки опять шли в бой, как в страдную пору на сенокос, только не с вилами или с косами, а с ружьями, из которых валил сизый дым.

— Вот так и бьются кажин день. И пока не одолеют, ни за что не стронутся с места, — шептал Димка, позевывая.

— Сошли небось с места. Сбили германца. Дед Семен вчерась говорил про то, — смачно зевал Колька.

И шептуны прилипали головой к подушке и забывались тревожным сном.

От дяди Ивана остался на чердаке у Шумилиных большой сундук с книгами. Дед Семен не велел копаться в нем и ключ от замка хранил в жестяной коробочке за иконой.

Димка не раз подумывал и о ключе и о сундуке, да ничего не выходило: дед никуда не отлучался. И заветный сундук, так призывно манивший к себе, целый месяц оставался под запретом.

Во всей красе подвалило, наконец, бабье лето. В чистом небе ярко полыхало уже заметно остывшее солнце, полетела над избами серебристая паутина.

Легкий ветерок тянул от Долгого верха и доносил в село пряные запахи увядающей на корню листвы. Отблески ранней алой зари коснулись тяжелых кистей рябины. Поредели кудри у березки, в липовой кроне будто сбились кучкой желтогрудые пичуги — коноплянки. В другой раз зацвел шиповник за сараем: обманулся осенью. А на бугре, возле Лазинки, где прошлой весной выпускали ребята снегирей и щеглов, совсем уж некстати выклюнулся у пенька белоснежный цветок земляники.