Шервуд Андерсон - Уайнсбург, Огайо. Рассказы [сборник litres]

За Тома Уиларда, служащего отцовской гостиницы, она вышла потому, что он был под боком и как раз хотел жениться, когда она решила выйти замуж. Одно время, как и большинство девушек, она думала, что после замужества жизнь примет совсем другое обличье. Если и были у нее сомнения насчет того, что может выйти из ее брака с Томом, она их отбросила. Больной отец был на краю могилы, а сама она – в растерянности после только что закончившегося и бессмысленного по своим результатам романа. Ее сверстницы в Уайнсбурге выходили за мужчин, которых она знала всю жизнь, – за приказчиков из бакалейных магазинов, за молодых фермеров. Вечером они гуляли с мужьями по Главной улице и счастливо улыбались. Она стала думать, что брак сам по себе может быть полон какого-то скрытого значения. Молодые жены, с которыми она встречалась, разговаривали застенчиво и нежно. «Когда у тебя – свой мужчина, это совсем другое дело», – говорили они.

Вечером накануне свадьбы потерянная женщина беседовала с отцом. Позже Элизабет спрашивала себя, не из-за того ли она и вышла замуж, что столько времени проводила наедине с больным. Отец говорил о своей жизни и предостерегал Элизабет, чтобы она не дала завести себя в такое же болото. Он поносил Тома Уиларда, и дочери пришлось за него вступиться. Больной разволновался и хотел слезть с кровати. Она не разрешила ему встать, и тогда он начал жаловаться.

– Никогда меня не оставляли в покое, – сказал он. – Работал много, а гостиницу так и не сделал доходной. Я и сейчас должен банку. Все сама увидишь, когда я умру.

В голосе больного звучала глубокая серьезность. Он не мог подняться и поэтому протянул руку, чтобы привлечь к себе голову дочери.

– Спастись еще можно, – прошептал он. – Не выходи за Тома и ни за кого из уайнсбургских. У меня в сундуке, в железной шкатулке, восемьсот долларов. Возьми их и уезжай.

Голос у больного опять стал жалобным.

– Ты должна обещать, – сказал он. – Если не можешь обещать, что не выйдешь за Тома, дай слово, что никогда не скажешь ему про эти деньги. Они мои, я их тебе даю и имею право поставить это условие. Спрячь их. Пусть они будут платой тебе за то, что я был плохим отцом. Когда-нибудь они откроют тебе дорогу, широкую, свободную дорогу. Ну же, слышишь, я умираю, дай мне слово.

В кабинете доктора Рифи в кресле у печки сидела, потупясь, Элизабет, усталая худая женщина, которой шел только сорок второй год. У окна возле письменного столика сидел доктор. Он взял со стола карандаш и вертел его в руках. Элизабет рассказывала о своей замужней жизни. Она рассказывала отвлеченно, вовсе забыв о муже, и, лишь когда ей надо было что-то уточнить, он появлялся в роли как бы куклы.

– А потом я вышла замуж, и ничего хорошего из этого не получилось, – с горечью сказала она. – Я сразу же начала бояться. Может быть, я слишком много успела узнать до этого, а может быть, в первую нашу ночь с ним выяснилось слишком много. Не помню.

Какая же я была дура. Отец дал мне деньги и отговаривал меня от замужества, а я и слушать его не хотела. Вспоминала, что мне говорили замужние женщины, – и тоже хотела замуж. Мне не Том был нужен, а муж. Отец задремал, я высунулась в окно и стала думать о том, как я жила. Я не хотела быть дурной женщиной. В городе про меня ходили всякие слухи. Я даже боялась, что Том раздумает.

Голос у женщины задрожал от волнения. У доктора Рифи, который уже полюбил ее, только не отдавал себе в этом отчета, возникла странная иллюзия. Ему казалось, что, когда она говорит, меняется ее тело, что она молодеет, выпрямляется, становится сильнее. Он не мог прогнать эту иллюзию, и тогда рассудок перетолковал ее на профессиональный лад.

«Выговориться ей полезно, и для души, и для тела», – пробормотал он.

Женщина стала рассказывать об одном случае, который произошел через несколько месяцев после свадьбы. Голос ее зазвучал тверже.

– Под вечер я решила прокатиться, – сказала она. – В конюшне Мойра у меня были своя коляска и серый пони. Том красил и оклеивал обоями комнаты в гостинице. Ему нужны были деньги, и я все собиралась с духом сказать ему про те восемьсот долларов, что оставил отец. Никак не могла решиться. Не очень он мне нравился. Лицо и руки вечно в краске – и пахло-то от него краской. Он все старался привести в порядок старую гостиницу, подновить, сделать понаряднее.

Взволнованная женщина выпрямилась в кресле и, по-девичьи взмахивая рукой, рассказывала о том, как поехала весенним днем кататься: