Михаил Новиков - Природа сенсаций

— Зачем я тебе нужен? — говорил он. — Но если уж нужен зачем-то, то зачем делать из меня человека, который тихо ненавидит сам себя? Заставлять произносить эти речи?

Но на меланхолию, ею вызываемую, В.К. не обращала никакого внимания.

Теперь он думал, что, если бы у него была семья, он не напился бы в пятницу так сильно. Он вспомнил курицу, которую долго жарили и чуть не сожгли, а точней сказать — слегка все же сожгли; потом долго ели, перепачкав руки, рубашки. Далее этой курицей он блевал, стоя на коленях перед унитазом. Ничего этого могло не быть, ни в пятницу, ни в сто или триста всяких других дней.

Вообще ему казалось, что вся неуверенность его, вся грустность его жизни происходят именно из-за отсутствия семьи. И никогда ничего холостой человек не сможет серьезного сделать, очевидно, ни в какой отрасли. Однако ему было тридцать два года, и жизнь складывалась так, что девушки, которые, как он сам, пожалуй, выразился бы, подходили, совсем не выказывали симпатии к нему.

Впрочем, до сих пор — то есть двенадцать лет уже — он сокрушался об одном упущенном шансе, об одной студентке, по имени Катя, которая влюбилась в него и ему очень нравилась, но она в первый же день знакомства отдалась ему, и его это раздражало. Сделать ей предложение он не решился, упустил весну, упустил год, и все как бы кончилось.

Любопытно, впрочем, что жизнь его дальше шла параллельно жизни этой Кати: в три приблизительно года раз они случайно встречались, правда, все как на грех на каких-то нечистых, продуваемых, просто привокзальных даже, стогнах. Она побывала замужем дважды, и дети были от обоих браков, и жизнь ее была, очевидно, неровной, но полноценной. Квартира у нее была в центре, и в третью встречу она несла какой-то приятный, наверное, ей вздор о новой машине; она лучше выглядела, чем раньше, — так ему показалось, она не портилась — он заключил.

Но какого черта вспоминать то, чего не существует? И, если честно, не существовало. Ему бог послал В.К. и скучные муки не-любви. Он решил, что это наказание или, что ли, знак какой-то его непригодности к жизни.

К вечеру ему стало казаться, что ватная тоска наполнила его комнату. Он начинал ненавидеть предметы и части их: стулья, ножки кресел, дверные ручки, широкую вазу и рулончик лейкопластыря на дне ее.

Задвинув, раздвинув и снова задвинув шторы, он зажег лампу и вытащил из ящика стола большой конверт с фотографиями.

И вот — он смотрел на снимки, изображавшие В.К. Здесь она сидит, прикрывая обнаженную грудь согнутой рукою. Здесь — стоит у окна. Вот снимок, где получились красивые бедра и совсем не вышло лицо. Он понял, что надеялся на эти снимки напрасно: они ничего не проясняли, ничего не могли подсказать.

Даже в мелочах жизнь была неуправляемой.

Он сидел, положив голову на стол, на прилипавшие к щекам и ко лбу снимки, хотел что-то думать, чувствовать и не мог.

Он был по-настоящему бессилен, но даже Тот, Кто управляет всем, не мог ему помочь, поскольку он, всю жизнь отвлекаемый своими желаниями, а также похмельями, фотографированием, покупками, поездками, чтением, черчением и невесть чем, не удосужился поверить в Того, Кто управляет всем.

Он чувствовал себя торчащим посреди жизни, как бетонный столб в поле, причем пытающийся пустить корни, зазеленеть. Приблизительно так же, полагал он, располагались в мире Колесов, Скачков, Рукоятников. И непонятно было, чего же стоила их дружба, да и можно ли то, что происходило, всю эту россыпь мелких, округлых, как камушки на пляже, необязательных событий называть таким тяжелым, серьезным, платиновым словом.

Ломизе́, человек непонятной национальности, был необычайно чувствителен к запахам. Поэтому он завел у себя стерильную чистоту, пищу хранил в герметичной упаковке и по несколько раз в день менял белье. Это ввергло его в значительный расход, но иначе он не мог.

Был он неглуп. Других замечательных качеств за ним не водилось.

Друзей и женщин у Ломизе было мало — из-за сверхчуткого обоняния.

— Я все время как беременный, — говаривал он.

С годами у него развилось нечто вроде мизантропии. Неделями он бызвыходно пребывал в своей облицованной кафелем комнате, расхаживая босиком по леденяще-холодному полу или лежа на клеенчатой кушетке. К запаху клеенки он привык и не раздражался.

Когда ему нужно было выйти из дому, например, за продуктами, он вворачивал в ноздри кусочки ваты и шел, дыша ртом.

Однажды к Ломизе пришел его школьный товарищ, ставший профессором медицины, человек чистоплотный и положительный.