Константин Коровин - «То было давно… там… в России…»

Внизу, в столовой, я спросил и у отца, где медведица. Отец мне сказал:

— Успокойся. Она уехала на дачу… И когда поедем туда весной, ты ее увидишь.

Я был в отчаянии. Все вспоминал Верку и плакал.

Какие у нее были робкие, печальные и злые глаза. Ее били… Бедная моя Верка!..

Вспомнил также, как однажды меня научили за обедом дать Верке кусок калача, внутрь которого положили горчицу.

Верка ела, потом плевалась и, пробурчав «У-у…», ударила меня лапой по руке… Бедная Верка!..

И вот — каково же было мое удивление, когда, приехав однажды из гостей с матерью домой и войдя в переднюю, я увидел у двери Верку. Медведица стояла на задних лапах на деревянной подставке, держа в передних лапах деревянное большое блюдо, на котором лежали письма.

Я обрадовался и испугался: Верка была неживая… Она была жесткая…

Я разревелся неутешно и больше никогда не видал даже и чучела Верки.

Кто же сделал такую гадость с Веркой? И как могли сделать? Неужели отец и мать?.. Я тосковал, я не ел за обедом и все глядел в окно. Шел осенний дождь…

— Верка… Верка…

Помню, когда она спала со мной, она видела сны, что-то бурчала, лапы ее двигались… Она будто бежала.

«Верка!.. Верка!.. Отчего ты не убежала тогда со мной далеко, далеко в леса дремучие?.. Может быть, было бы лучше… Я тоже был бы зверем, как ты… И я бы никогда не сделал из тебя, за любовь и дружбу твою к человеку, — мертвое чучело…»

Иду я вечером от художника Поленова, жил он на Третьей Мещанской улице в Москве. Сад у дома его особняка весь синий, в инее мороза. Холодно, на улице никого, даже — извозчиков.

Иду пешком в Сущеве — все заборы, за заборами сады. Мутно горят на улице огоньки в фонарях, стекла замерзли, под ногами хрустит снег. Навстречу идет человек, воротник пальто поднят, шея закутана большим шарфом.

— Василий Княжев. Здравствуй. Откуда ты?

— От Веревкина, — кашлянув, отвечает Василий Княжев, мой приятель, рыболов и слуга.

— Пойдем ко мне, Василий, — предлагаю я. — Разговеешься, выпьешь. Гости будут.

— Чего ж, пойдемте…

— Извозчиков что-то нет — доехать бы…

— Да ведь ноне сочельник, день эдакий… Всяк по себе праздник встречает, кто ни на есть, у кого что, семевство. А другому что праздник, что будни — все равно…

— Что-то ты, Василий, скучный.

— Да чего ж, будешь скушный…

— А что?

— А то — у кого какой хозяин. Сразу видать: другой, приметно, уж в сочельник веселый идет, выпивши малость, — хозяин, значит, хороший. А то, нá вот — будешь скушный, у Веревкина работал я… концы правил, не одну сотню. Камыш-то кривой покупает. Ну и правишь на лампочке спиртовой. Без этого никак не возможно. Кто удочку-то кривую купит? Их што — тыщи две надо к весне справить. Н-н-да… Он хитрый, показывает, что не надо ему вроде, а сам ищет меня, подсылает… Я, к примеру, у Малиновского, в Неглинном проезде, правлю; ну, только у его, у Малиновского, скушно: один сидишь. А Веревкин знает, что скушно. У его все же приходют рыболовы, поговорят об охоте, ну, и пошлют выпить, закусить. Люди, значит, охотники — народ душевный. Веревкин знает. Ну, и сманит меня. А сам-то он, наживала, норовит прижать, гнет меня. Что ни сделаешь — все не так; криво, косо, говорит. Спросишь рублевку — так полтину выкидывает. Жила! Только и я тоже мастер, кое-чего знаю… Он много работы подбавляет. Ну, и правишь легко. Удочку купит кто — глядит, а к вечеру сырость на реке уж обязательно, глядит — удилище кривое. Ну, и приходит к ему в лавку — вот ругает его, хозяина-то, а я слушаю, молчу. Вот тебе — возьми, жила! И сегодня считал, считал… «Эх ты, — говорит, — забрал сколько». Мне двенадцать приходилось, а у его три с полтиной выходит… «Ты, — говорит, — за месяц выпил на двадцать три, проел сколько, колбасу, говорит, ешь, селедку тожа». Верно: я колбасу люблю… У него правил раз тоже один удилища, дешевле меня взял. Веревкин рад был, да потом вышло, что он-то спирт не в лампочку наливает, а больше того себе в брюхо… Ведь это что — отрава, детунерат… А тому хоть бы што — пьет и пьет. Нажигал его, значит. Он понял, что спирту много выходит, ну, и прогнал его…

Показался извозчик.

— Извозчик! — крикнул я. — На Мясницкую, к Красным воротам.

— Пожалте, шесть гривен.

— Эк загибает, — сказал Василий Княжев.

— Чего загибает! Сочельник… А завтра што — праздник ведь Господен… — проворчал себе в заиндевевшую бороду извозчик.

— Тридцать копеек будя, — мрачно сказал Василий.