Константин Коровин - «То было давно… там… в России…»

— Эка, «показалось», — говорит другой помолец. — А вы, барин, значит, не верите, в водяного-то?

— Не верю, — сказал доктор Иван Иванович.

— А в домового тоже не верите?

— Нет, — говорит Иван Иванович, — не верю. Не видал.

— Да-а… — сказал помолец, — «не видал». А зимой живал ли в деревне? — спросил помолец.

— Нет, — говорит, — зимой в деревне не жил.

— Ну да. Так вот что… А вот как снега понасыпет, дак они все, лесовые, домовые, — к нам: стужа в лесу-то. Все к нам, в деревню, греться и поступают. По дворам — дворовые, по домам — домовые, запечные, омшайники понабьются. Кто куда… Вреда большого от их нет, а попуговать — здоровы… Чего? К попу, дьячку забираются. Вот ведь: не боятся! У нас к дьячку Тихону Васильеву, когда ежели выпимши он, — вот косы заплетут, не раскрутишь. А у Сергея Митрохина, дак гриву у лошадей закрутят, обязательно. Из-за баб больше. Потому — вдовый. За бабами гоняет, ну, ему бороду закрутит, дак он ее чешет, чешет — ничего: торчаем во все стороны торчит, и ничего не сделаешь. Глядеть противно… Он к бабе так и эдак, а они от него. Ни одна не идет. Так и мучится холостой… Чем ни пробовал бороду-то, — и масло у попа брал, и дегтем, колесной мазью, — ничего… Обстрижет, а она на другой день пуще торчит. Вот те и возьми!

— Вот тебе баки-то закрутит, погоди, за это самое! Не будешь на баб-то заглядывать, — сказал Василий Сергеевич доктору.

— Странно, — заметил Иван Иванович. — Как можно верить в такую ерунду?

— Не веришь, барин? — сказал один помолец. — Дак вот: хочешь, я тебе сегодня, во полночь, покажу в амбаре, здесь, где зерно засыпают у кожуха, где колеса, водяного покажу? Вот увидишь…

— А можно мне поглядеть? — спросил я.

— Не… одному — можно, а всем нельзя.

— Я бы поглядел, — сказал приятель Василий Сергеевич. — Только я ружье возьму с собой да картечью заряжу. Да по морде его и угощу. Тогда вот посмотрим, что он скажет, — говорил приятель Вася, — он вас пугает, а я ему — не мальчик. Поспорю… А какой же он из себя?

— Гладкий. И морду его не больно разберешь: вроде как человечья.

— Пошто его из ружья угощать? — говорил другой помолец. — Ведь вреда от его нет. Балует маленько. Вот и я надысь засыпал по ночи тоже зерно — рожь, значит. Засыпаю. Глядь, чего это? Овес. Вот ведь, ах ты, думаю… А дома из омшайника брал рожь в мешках. На мельницу привез… Вот ведь что делается: омшайник балует. А вот сусед, Захар, — продолжал помолец, — вот спросите у его, — показал помолец, — вот спросите у его, — показал он на другого помольца, — значит, на Покров, — приход у нас Покров-то, — ну, праздник храмовой. Гости приедут, честь честью. Я, значит, вино, четвертную, сдобрил: травки анисовой в бутыль понатыкал, для духу, и поставил в холодную, а то в избе не разбили бы, думаю: то-сё, пол моют — к празднику готовятся. Ну, значит, гости: свекор, теща, кум. Приехавши, за столом сидят. Что в печи — на стол мечи. Потчуем с хозяйкой. Вино наливаем гостям. Пьют. Я тоже за свекра выпить хочу. Говорю: у меня, ноне, сам-шесть уродило с хвостиком. Лошадь воронý купил. Внуку, жене шубы сшил… Выпил, это, вино, — гляжу: чего это? Вода. А те пьют, молчат. Я еще, это, попробовал. Вода… «Вино-то, — говорю гостям, — чудно! Аль у меня в роте чего-то? Не слышно, вроде слабо?»

— Да, — говорят, — похоже, что вода.

Золовка смеется. Кум говорит — вода…

«Эх, — думаю, — ясно дело: вино выпито, а воду налили. Вот что домовой делает».

— Это бывает, — сказал сосед Захар. — У меня на покосе тоже бутыль лесовой выпил, вино-то; а воду налил.

— Да, балуют, — сказал, тряхнув головой, молодой помолец. — Это самое, у меня свекор гостил на Пасху. Ну, значит, у иконостаса жена лампады засветила. Масло деревянно в Караше покупали. Под праздник засветила. Да… Ну, значит, приехали от обедни ранней. Пасху, кулич святили. Смотрим: ну что лампадки делают?.. Прямо понять нельзя, и спать не дают. Вот трещат, вот трещат. Без нас он вот чего наделал: воду в масло налил. Вот ведь что! Не нравится домовому праздник-то! Чем ни на есть досаду норовит подогнать, мешает жизни-то правильной.

— Так, может, тебе, — говорит доктор, — просто масло с водой в лавке продали?

— Ну что ты, барин! Нешто Василий Макаров станет этаким мошенством заниматься? На лампадки… С масла жулить. Он — не гусляк.

— А что же, гусляки — плуты? — интересовался доктор Иван Иванович.

— Эка, — сказали все помольцы. — Еще бы!

— Да, — засмеялся Никон Осипович. — Гусляки — это есть в них. Помню — я еще молодой парнишка был, — с отцом ехал. Он вез с собой деньги, старшине сдавать. Деньги, значит, в сапоги за голенищу спрятал. Говорит: деревней Гусляцкой поедем. Нельзя в кармане деньги держать: уворуют. Едем, значит, с им, — деревня. Ну, и заехали в трактир передохнуть. К отцу и подходит человек. Эдакой степенный, пожилой. «Я, — говорит, — за вами ехал по дороге. Деньги, — говорит, — нашел. Не вы ли, — говорит, потеряли?» Отец-то испугался. Говорит ему: «Может статься… Пойдемте, тихонько, — говорит ему, — из трактира: я погляжу». Пошли, значит, на двор. Отец за голенище лезет, за одно, другое. Пощупал за голенищем, — целы. «Поглядите, — говорит, — лучше: я за вами ехал, а деньга по дороге посыпаны». Отец опять за голенище, вынул деньги, посчитал. Ну — целы. Ну, сели чай пить, и он сел. Он и говорит отцу: «Как мне быть? Куда, — говорит, — эти деньги деть? Ежели в церковь отдать, а ежели они — мужицкие, трудные, али казенные? Нельзя, пожалуй. Исправнику аль старшине отдать надо?»