Николай Дубов - Горе одному

— А кореш твоего братана, оказывается, гад?

— Кто гад? — удивилась Милка. — Леша?

— А кто же еще? Он самый, Горбачев.

— Ты что, это самое? — Милка приставила палец к виску и выразительно повертела.

— Ничего не это самое, а факт. На братана твоего накапал. Тоже друг называется!

— Ты опять врешь, опять выдумываешь? Не смей на него наговаривать! — закричала Милка.

Она давно знала за Мишкой слабость: заговорив о чем-нибудь, он увлекался, начинал привирать, а потом и попросту врать без зазрения совести. Он не врал нарочно, чтобы обмануть, но так увлекался, что остановиться уже не мог, его несло туда, куда влекло неудержимое воображение. Если это касалось пустяков — куда ни шло, но наговаривать на Лешу Горбачева?! Друг брата занимал в жизни Милки место если не такое большое, как брат, то, во всяком случае, огромное. Он, как и Виктор, был самым-самым недосягаемым образцом, которым все проверялось. Он даже в чем-то был лучше Вити, потому что никогда не ругал ее, не прогонял от себя, всегда с ней разговаривал и даже помогал, если нужно. Она не разделяла их и не сравнивала. Они были всегда вместе, всегда дружили. Леша спас Витю, когда тот чуть не утонул, и вообще… Если бы Мишка стал наговаривать на нее — ладно, но на Витю или Лешу?!

— А я не наговариваю, все знают.

— Что знают? Сейчас же перестань врать, а то мы навеки поссоримся и вообще…

— Ага, испугалась, что про него правду скажут!

— Я?

— Ты.

Вместо ответа Милка, не размахиваясь, изо всех сил сунула сжатый кулак вперед и угодила ему прямо в нос. Мишка сморщился, поморгал и тут же ответил ударом на удар, но драться он не умел, а Милка отклонилась, поэтому кулак Мишкин скользнул по скуле, а ноготь расцарапал щеку. Милка размахнулась, чтобы ударить уже по-настоящему, но не ударила, а в страхе уставилась на него. Мишка почувствовал на губе теплое, мазнул рукой под носом — она была в крови.

— Ты так, да? Ну ладно!

Черпая ладошкой, он начал смывать кровь, но она натекала снова и снова. Тогда он перестал смывать, наклонился над бочкой, и капли крови зашлепали в воду. Вода быстро стала ярко-красной, как неопробованный катер, который в стычке опрокинулся и лежал теперь на дне бочки. Милка с ужасом смотрела на капли, падающие из Мишкиного носа, на окрашенную кровью воду и в отчаянии закричала:

— Сейчас же перестань! Слышишь!

— Что, я ее нарочно теку? Она сама текёт. Сама ударила, а теперь тоже…

Верхняя губа и нос у него мгновенно вспухли, и говорил Мишка гундосо, пришепетывая.

— Ложись на спину! А то так и будет течь, вся кровь вытечет…

— Ну и пускай!

Боли он уже не чувствовал, а так как нос расквашивал уже не первый раз, то знал, что кровь в конце концов останавливается, и потому не боялся. Он видел, что Милка страшно перепугана, терзается угрызениями совести, и злорадно упивался ее терзаниями — пускай знает, в другой раз не будет!

— Да что это, в самом деле! — взрослая, сказала Милка и попробовала оттащить его от бочки.

Но Мишка вцепился в края, отпихивал Милку боком и даже пытался лягнуть ногой.

— Уходи! Не лезь! Нечего теперь…

Тогда Милка применила прием нечестный, но единственно безотказный — сунула ему пальцы под мышки. Мишка не выносил щекотки и, дико гигикнув, отлетел от бочки.

— Ложись, а то хуже будет!

Укрощенный Мишка лег, Милка сорвала с головы бант, намочив в бочке, положила ему на нос и села рядом.

— Ух, так бы и дала еще раза! — в сердцах сказала она. — Еще и ломаешься… Скажешь, я еще виновата, да?

— А кто же? — прогундосил Мишка.

— Ты! Зачем ты меня дразнил, врал про Лешу?

— Ничего я не врал, Серега рассказывал. У него и газета есть, там про все напечатано.

— Опять врешь?

— Да я хоть сейчас принесу…

— Лежи!

Кровь остановилась. Мишка умылся, проскользнул в дом, прикрывая от матери распухший фиолетовый нос, и принес газету.

Все оказалось правдой. Это было чудовищно, неправдоподобно, не могло быть правдой, и все-таки это было правдой, раз об этом писали в газете. Милка притихла и съежилась, будто невесомый лист бумаги, усеянный черными строчками, придавил ее, как многопудовая глыба.

— Теперь я понимаю, почему он так переживает, — сказала Милка. — Он последнее время прямо какой-то не такой…

— Кто? — спросил Мишка.

— Витя.

— Ха! Тут запереживаешь.

Милка тоже начала ужасно переживать. Она понимала, что если Витя об этом молчит, значит, должна молчать и она. Она молчала, но ластилась к брату и всячески показывала, как она его любит и готова сделать все, что он захочет. Виктор не обращал на нее внимания, а если и замечал, то прогонял или говорил что-нибудь такое обидное, что в другое время она бы ни за что ему не простила, но теперь прощала всё. Вот и сейчас он ее обругал и обидел, а она же хотела объяснить маме, какой Горбачев плохой и как он обидел Витю.