Петер Хандке - Женщина-левша [litres]

Издатель, прижав руку к сердцу, поблагодарил Франциску; склонился перед продавщицей.

А молодой женщине очень серьезно сказал:

– Вот и опять мы не увидели друг друга при дневном свете!

Они направились к двери, шофер шел сзади, покачиваясь и позвякивая ключами от машины, которые у него потом забрал издатель.

Когда Марианна закрыла за ними дверь и вернулась в большую комнату, там сидела одна Франциска, дергая себя за короткие белокурые волосы. Марианна оглянулась, ища Бруно и актера, Франциска знаком показала, что они внизу, в подвале. Музыка кончилась, слышен был стук мячей пинг-понга. Франциска и молодая женщина сидели друг против друга; ветер раскачивал качалки на площадке.

Франциска:

– Эта продавщица с ее младенцем! Ты со своим ребенком! А мне завтра опять в школу! Собственно, дети нагоняют на меня страх. Иной раз я вижу по их лицам, что они готовы меня убить – своими голосами, своими движениями. Они орут вразнобой, носятся туда-сюда, пока у тебя в глазах не потемнеет и голова адски не закружится. Какой в них толк?

Она опустила голову, словно соглашаясь с ней, и ответила после паузы:

– Быть может, благодаря им у нас чаще бывает повод поразмыслить.

Франциска, держа в руке какую-то карточку, сказала:

– Уходя, твой издатель сунул мне свой адрес. – Она поднялась. – А теперь даже мне хочется остаться одной.

Марианна обняла ее.

Франциска:

– Вот это уже лучше.

Стоя в проеме двери, в пальто, она сказала:

– У меня есть шпионы, они донесли мне, что ты разговариваешь сама с собой.

Она:

– Я знаю. Эти разговоры с самой собой мне настолько приятны, что я уж и меры не знаю!

Франциска, после паузы:

– Закрой дверь. Не то простудишься.

И она медленно пошла по улице, тяжело переставляя ноги, опустив голову; одна рука ее висела сзади, будто она тянула за собой нагруженную провизией тележку.

Молодая женщина спустилась в подвал, где еще оставались Бруно и актер. Бруно спросил:

– Мы что, последние?

Она кивнула.

Бруно:

– Мы только кончим партию.

Они играли очень серьезно, а она скрестила руки на груди, защищаясь от холода, и следила за ними.

Они втроем поднялись по лестнице.

Подойдя к вешалке, Бруно стал одеваться; актер вслед за ним – тоже. Натягивая джемпер-безрукавку, он сначала сунул голову не в то отверстие.

Она заметила это и улыбнулась.

Открыла дверь.

Бруно уже был в пальто; актер вышел за ним и сказал, что приехал на машине.

Бруно мгновение смотрел куда-то в пространство, а потом сказал:

– Это хорошо. Я, знаете ли, вспотел.

Молодая женщина стояла в дверях и глядела им вслед, пока они шли по улочке.

Они остановились и, стоя рядом, спиной к ней, помочились. Идя дальше, ни тот ни другой не желал быть справа, так что они то и дело менялись местами.

Она вернулась в дом. Закрыла дверь, заперла ее. Унесла бокалы и бутылки в кухню; выбросила из пепельниц окурки; вымыла посуду. Поставила стулья в большой комнате на место; проветрила.

Потом открыла дверь в детскую; мальчик как раз перевернулся во сне; при этом ноготь, который Бруно неаккуратно подстриг, царапнул по одеялу.

Стоя перед зеркалом, она сказала:

– Ты не предала себя. Никому не удастся больше унижать тебя!

Она сидела в большой комнате, положив ноги на стул, и разглядывала рисунок, оставленный шофером. Налила себе виски в стакан; закатала рукава свитера. Улыбнулась словно бы про себя и тряхнула стаканчиком с игральными костями; откинулась на спинку стула и пошевелила пальцами ног. Долго-долго сидела очень тихо, а ее зрачки, пульсируя, расширялись и темнели; но вдруг она вскочила, взяла карандаш, лист бумаги и тоже начала рисовать: сначала свои ноги на стуле, потом комнату за ними, окно, меняющееся на протяжении ночи звездное небо – каждый предмет она выписывала во всех подробностях. И рисовала не размашистыми штрихами, а скорее дрожащими, неловкими; но ей нет-нет да и удавалось нанести единым росчерком линии, точно по вдохновению. Прошли часы, прежде чем она отложила лист. Она долго разглядывала его; потом опять стала рисовать.

Днем она сидела на площадке в качалке. Верхушки елей, отражаясь за ней в оконном стекле, гнулись. Она стала качаться; подняла руки. Одета она была легко, без одеяла на коленях.

«Так все вместе, каждый на свой манер, продолжают эту будничную жизнь – кто с раздумьями, кто без оных; жизнь словно бы идет своим чередом – ведь даже в самые роковые минуты, когда все поставлено на карту, человек продолжает жить, как если бы ничего не стряслось».