Кристофер Ишервуд - Труды и дни мистера Норриса. Прощай, Берлин [сборник litres]

– Ради всего святого, фройляйн Шрёдер, только не упоминайте ни о чем подобном при мистере Норрисе.

– Ну, герр Брэдшоу, уж на меня-то вы можете положиться!

И тем не менее каким-то образом она, очевидно, натолкнула Артура на подозрения относительно нашего с ней неблаговидного поступка. Ибо с этого момента телеграммы из Франции приходить перестали. Должно быть, Артур на всякий случай просто попросил высылать их на какой-нибудь другой адрес.

А потом, однажды вечером в начале декабря, когда Артура не было дома, а фройляйн Шрёдер принимала ванну, раздался звонок в дверь. Я открыл. На пороге стоял Шмидт:

– Добрый вечер, мистер Брэдшоу.

Вид у него был неряшливый и потертый. На большом, сальном, лунообразном лице – нездоровая бледность. Сперва мне даже показалось, что он попросту пьян.

– Что вам угодно? – спросил я.

Шмидт одарил меня неприязненной усмешкой:

– Я хочу видеть Норриса. – И тут же, буквально угадав ход моей мысли, добавил: – Только не надо ничего выдумывать; я знаю, что теперь он живет здесь, ясно?

– Что ж, в данный момент вы все равно с ним встретиться не сможете. Его нет дома.

– А вы уверены, что его нет дома? – Шмидт с улыбочкой смерил меня взглядом полуприкрытых глаз.

– Совершенно. В противном случае я бы не стал вам этого говорить.

– Ага… Понятно.

Какое-то время мы стояли, глядя друг на друга и неприязненно друг другу улыбаясь. Меня так и подмывало захлопнуть дверь прямо у него перед носом.

– Для мистера Норриса будет лучше, если он все-таки встретится со мной, – выдержав паузу, сказал Шмидт так, как если бы до сего момента вовсе ничего на этот счет не говорил: с налету, бесцеремонно. Я, как только мог неприметно, подпер дверь ступней на случай, если он вдруг попробует вломиться в дом силой.

– Мне кажется, – спокойным голосом сказал я, – мистер Норрис сам в состоянии решить, что для него лучше.

– А вы не могли бы ему передать, что я здесь? – Шмидт опустил глаза на мою ногу и нахальнейшим образом ухмыльнулся. Говорили мы так тихо и на таких пониженных тонах, что случись на лестнице посторонний человек, он непременно принял бы нас за соседей, которые сошлись по-приятельски поболтать.

– Я вам уже сказал, что мистера Норриса нет дома. Вы что, немецкого языка не понимаете?

Улыбочка у Шмидта была сама по себе оскорбление. Устало приспустив веки, он разглядывал меня с некоторым даже интересом, с веселым презрением знатока – словно картину с дикой, непростительной ошибкой в рисунке. Затем он снова заговорил, медленно и тщательно подбирая слова:

– Вас не слишком затруднит передать мистеру Норрису от меня послание?

– Так я и сделаю.

– Тогда не будете ли вы так любезны передать мистеру Норрису, что я подожду еще три дня, но не более? Вы хорошо меня поняли? В конце этой недели, в том случае, если он не даст о себе знать, я сделаю именно так, как обещал ему в письме. Он поймет, о чем идет речь. Может быть, ему показалось, что я на это не осмелюсь. Что ж, тогда у него будет прекрасная возможность убедиться в том, какую он совершил ошибку. Мне неприятности не нужны, если только он сам на них не нарывается. Но мне ведь нужно на что-то жить… Я так же, как и он, должен о себе заботиться. В том смысле, что и у меня есть свои права. И если ему кажется, что он может меня эдак походя унасекомить, то он ошибается…

Его начала бить дрожь. Им овладело какое-то отчаянное чувство, ярость или крайняя степень слабости, и тело тряслось как осиновый лист. На секунду мне показалось, что вот сейчас он упадет.

– Вы больны? – спросил я.

Мой вопрос оказал на Шмидта совершенно необычное действие. Сальная, улыбчивая гримаска на его лице застыла вдруг каменной маской ненависти. Совершенно потеряв над собой контроль, он сделал шаг вперед и в буквальном смысле слова проорал мне в лицо:

– Это не твоего ума дело, ты понял? Просто пойдешь и передашь Норрису, что я тебе сказал. А если он не сделает как я хочу, пожалеет, что вообще на свет родился! И тебя это тоже касается, свинья чертова!

Его истероидная вспышка ярости внезапно передалась и мне. Я отступил на шаг и с грохотом захлопнул дверь, попытавшись поймать в проеме эту выставленную вперед, орущую рожу – так, чтобы прямо в челюсть. Но он, очевидно, успел отпрянуть. Его голос осекся, как граммофон, если поднять иглу. И больше он не издал ни единого звука. Я стоял за запертой дверью, и сердце злобно колотилось в ребра. Потом я услышал его тихие шаги: через площадку и дальше, вниз по лестнице.